Копчёный и другие.
                     
Внимание! Данный текст содержит нецензурные выражения, либо мат

                                                                             Когда я был и глуп и мал -
                                                                            И дождь, и град, и ветер, -
                                                                             Я всех смешил и развлекал,
                                                                             А дождь лил каждый вечер.
                                                                                                   
                                                                                                   Шекспир. Двенадцатая ночь, или что угодно.




Пролог.

    Однажды, идя, куда то по своим делам, я увидел на белом свежевыкрашенном бетонном заборе старательно нарисованную цветным мелком указующую стрелку. За ней ещё одну, потом ещё. Так как мне было в ту же сторону (нет, правда), я шёл и поглядывал на стрелки, пока они не упёрлись в слово «сурпрыс» и ещё один указатель - вверх. Там весёлой детской рукой было приписано: НУ И ДУРАКИ ЖЕ ВЫ ВСЕ.  
    Глубина аллегории, заложенная малолетним пакостником в незатейливом розыгрыше, очаровала меня. Точнее жизнь моей страны и не отобразишь.



Глава 1.

Дела людские


    Валерий Петрович Петров, сменил за свою многотрудную и суетную жизнь не одно занятие. Работой не брезговал, от жизни много не требовал. Думал, что так будет всегда, всё предопределено, ему и детям его. Но вот качнулась, поплыла в небытие держава, увлекая за собой жизни миллионов, таких как он, людей. Простая жизненная установка, заученная раз и навсегда: трудись и живи как все, - была объявлена неверной и сменилась ещё более простой: кто успел, тот и съел. Ощущение катастрофы пришло не сразу. Недоумение, ярость, бессилие. Понимание собственной ненужности, во всеобъемлющем, планетарном смысле. Куда бежать? Что делать?
    Работы в городе не стало, вовсе никакой. Кто мог, подались, на любых условиях, в неприветливую, но хлебную Москву. Кто не мог, перебивались, кое-как на местах: потихонечку поворовывая, копаясь в чахлых огородиках и разводя домашнюю птицу.
    Весь последний год, Петрович промышлял сбором цветных металлов. Рубил и сдавал казённые кабели. Риска не любивший, опасность своего промысла оценивал как невеликую. Всем было плевать. Счёт дням не вёл, попивал не в меру и всё никак не мог избавиться от странного чувства, будто бы забыл что-то важное, а как вспомнит, так всё разом в жизни объясниться и поправиться.
    Сколько так могло продолжаться, неизвестно, вернее всего, так и сгинул бы. Но, вот, в самом начале лета, Валера неожиданно устроился на работу. Это был невероятный, на грани чудесного, случай. Повезло! По знакомству, через жену Ирину, через её бойких подруг, Петровича неожиданно взяли разнорабочим на местную рыбокоптильню.
     Коптильня, - долгое приземистое строение красного кирпича, с обширным двором, за глухим забором, - располагалась за городской окраиной, на отшибе. Далее пустырь, на котором вольно раскинулась самостийно возникшая свалка.
     Невеликий коллектив – из двух человек, встретил Валеру с ревнивым подозрением. Но тот, показав себя «своим в доску», личностью с прозрачной душой и внятной общностью интересов, прижился. Нина Ивановна, Тихон и Валера подружились.
     Хозяин коптильни, – краснорожий, коренастый мужик, лет тридцати пяти, с протяжно рыкающим говором, толстыми сосисочными пальцами, на одном из которых блистал массивный перстень, – каждый день наезжал в своё коптильное хозяйство с проверкой. Иногда шеф являлся в сильном подпитии. Чего в прочем никто не замечал, считая это естественным. Первые пять минут он был страшен: орал и даже тянулся двинуть мужикам по мордасам. Но потом, вдруг, без всякого видимого перехода, сникал, стихал и, обведя взглядом понуро стоявших работников, говорил, кому ни будь из них: - Эй, ты, ну ладно, иди, возьми там, в багажнике.
     Так бывало уже не раз, этого ожидали: ну всё, пронесло; уныние сменялось оживлением. Из багажника появлялись водка и пиво и все, во главе с хозяином, садились выпивать и закусывать – рыбкой собственного производства.
    Размякнув, «барин» любил порассуждать о жизни, прославляя разум и деловую хватку. В пример приводил себя, ударяясь в воспоминания: мол, и сам он от сохи, поднялся фактически с нуля, вовремя оценив момент и вцепившись в кусок намертво.

  -  У вас, уроды, деньги под ногами валяются, вы ленитесь их поднять.
    Обводил взглядом льстиво смотрящий на него коллектив и, подняв стакан, громогласно вопрошал: - Да, ханурики?!
- Да-а-а! – тянули «ханурики», чокаясь за здоровье благодетеля.
    Закончив неофициальную часть, расходились во всеобщем удовольствии и любви. Предприниматель садился в свой, видавший виды «Мерседес» и зигзагами, никого не боясь, пылил восвояси.
    Производство, хоть и не очень сложное, но трудоёмкое было отлажено. Технология соблюдалась. С дымком, водой, опилками, обдувом. В общем: огонь, вода, медные трубы –  как положено. Работой не делились, всё делали сообща. Работали с утра до самого позднего вечера. Чаще без выходных. Мужики спали в бытовке. У Нины был свой закуток, в маленькой кладовочке, при коптильне. Так было проще. Домой не ходили, да и не стремились.
    Муж Нины Ивановны помер, сын Ника давно перебрался в Рязань. Дома было пусто одиноко, а тут всё на людях…
    Тихон был «перекати поле». О себе никогда ничего не рассказывал. И только по некоторым оговоркам, можно было догадываться о разных этапах его жизни. Жизнь эта представлялась витиеватой, с лёгким налётом маргинальной романтики.
    Валерина супруга Ирка, каждый год по весне и до первых заморозков, уезжала к тётке в деревню. Тётка Валеру терпеть не могла, поэтому он к ней никогда и не ездил. Сын, Серёга, в армии, осенью должен вернуться. Квартира в городе стояла пустая. - Зато электричество не тикает. Потому как у меня даже холодильника нет. - Радовался такому обстоятельству Валера. Платили на коптильне скромно, но раз в месяц Валерий Петрович отсылал большую часть денег жене, и кое-что подкидывал сыну в армию. На себя тратил очень мало, разве что водочкой побаловаться.
    Так и жили на коптильне: Нина Ивановна, Тихон и Валера – коммуной. Строгий грубиян хозяин своих работников ценил. Только виду не показывал.    
     




Глава 2.

Дела собачьи


    За коптильней, за бетонным забором, тянулся обширный пустырь, постепенно переходящий в свалку. На нём – пустыре, в самодельных, беспорядочно разбросанных хибарах, жили какие то странные, бесприютные люди и обитали, в великом множестве, бродячие, одичавшие собаки.
    Как труженики рыбокоптильни не латали ограду, псы неведомым путём то и дело появлялись на территории. Их гоняли, а по вечерам остерегались, так как, сбившись в стаю, те становились, по настоящему, опасны.
    Собак пробовали травить, но вскоре от этого отказались. Отравившись, беспризорные дворняги заползали подыхать в самые укромные углы и вскоре трупный дух, перекрывая даже мощные копчёные запахи, начинал тянуть по округе. Подохшую животину нужно было отыскать, долго и мучительно вытягивать из какой-нибудь щели, а потом ещё прикопать. Это быстро надоело. Добровольная похоронная команда, не взирая даже на сорокаградусное поощрение, распалась. Остался старый испытанный способ – кирпичом по рёбрам четвероногому другу.
    Когда и как, вопреки всему, на коптильне обосновался щенок, никто толком не помнил. Только с некоторых пор он - охристо-рыжий, тонконогий, поджарый – появлялся то тут то там, весело прыгая, виляя хвостиком и путаясь под ногами. Его, походя, пинали, он исчезал, что бы тут же появиться в другом месте двора.
    В обед, он скромно садился в бытовке у стола и провожал взглядом каждый кусок, отправляемый едоками в рот, до тех пор, пока кто ни будь, матюгнувшись, не бросал ему рыбью голову. Щенок хватал её и удалялся вон, за дверь.
    Почему его не прибили, не задавили, не прогнали, оставалось загадкой для самих людей. – Махонький очень, - говорила Нина Ивановна – была охота мараться. Вот он, тишком-тишком, прижился. Шантрапа.
    Наверное, в этом была доля правды. Рука не подымалась зашибить этакую мелюзгу. Кроме того, пёсик был забавный, всегда весёлый и ласковый. Покладистый, необидчивый на злые шутки мужиков.
    А вскоре и дело себе нашёл – завидя пришлых собак, он с тонким визгливым лаем, мчался за подмогой. Затем прятался и из-за угла, мелко скалясь передними зубами, тихонько рыча, наблюдал за скорой и неминуемой расправой над непрошеными гостями.
    Когда опасность миновала, пёсик ещё некоторое время дрожал, а потом, понурясь, уходил за штабель деревянных ящиков и там отлёживался.
- Переживает, гад – ухмылялся Тиша, бывалый человек. – Перед своими ссучился и переживает. Ну, ничего, они его на хор не поставят. Попереживает и успокоится. С сытым брюхом и совесть спит.
    И точно, – прав был Тиша. Вскоре щенок появлялся, как ни в чём не бывало, снова скакал, ластился и вилял хвостиком. Ну что ж, дело оставалось за малым, хотя конечно и важным, для определяющейся щенячьей судьбы событием. Надо было дать живому существу имя! И его дали, естественно – «Копчёный».
    Рыжий, сухой пёсик очень подходил к своему имени. И оно к нему. Удивительное дело – с тех пор как обосновался на новом месте – Копчёный нисколько не подрос и оставался таким же тощим. Хорошая кормёжка и здоровый образ жизни никак не повлияли на его субтильность.
    - Это у него порода такая – говорила Нина Ивановна Валере – на сусликов охотится.
    Валера был с этим в корне не согласен. У него была собственная теория. – Породы, Ивановна, у него отродясь не было. И суслики тут ни причем. Это оттого, что у него детство трудное было.
    Основывал эти умозаключения Валерий Петрович на личном опыте. Он и сам, прямо скажем, особой статью не отличался: был невысок, угловат, узкоплеч. Детство своё провёл в интернате, лишь на летние месяцы, отправляясь на побывку в деревню к бабке. Это были самые счастливые дни той поры, запомнившиеся на всю жизнь. Полная свобода, парное молоко, картошка со сметаной и мягкие перины.
    Иногда, глядя на атлетичного Тишу, он думал: и я мог быть таким – высоким, широкоплечим – если бы в своё время, в интернате, меня чуть меньше били по ночам и кормили не всякой дристнёй.
    -  Это оттого, Ивановна, что в период формирования, не хватило ему жратвы и ласки. Это навсегда. Теперь так уж и останется.
   Валерик жалел Копчёного и выказывал ему своё расположение. Ему казалось, что и Копчёный особо выделяет его среди прочих других. Но вскоре у пёсика появился настоящий друг, да такой, что разнорабочий Петров даже возревновал.




Глава 3.

Капитан Томилин

   
     Продукция коптильни пользовалась успехом. Кроме местного торгового люда сюда наезжали и представители так называемых «нужных людей». Не только из ближней Рязани, но даже один чудила из самой Москвы.
    Хозяин либо лично встречал гостей, либо отзванивал и говорил - кому, сколько, чего отгрузить. Строго настрого наказывая: пьяными мордами не светится и денег не клянчить. Noblesse obliges!
    Приезжий люд приятностью не отличался. Особых симпатий у местных не вызывал. Взаимно на работяг смотрели с нескрываемой брезгливостью или, в лучшем случае, просто не замечали. Сдержанное неприятие гасилось привычными матюгами. Но был среди «нужных» один человек, который здесь считался почти своим.
    Раз в неделю, в будний день, под вечер, на двор коптильни въезжал пыльный служебный «жигулёк» с синей надписью по борту: ГАИ. Разворачивался, поддавал задом к тёмному проёму низких цеховых ворот и замирал, струясь дрожащим маревом над разогретым капотом. Из кабины, с водительского места, не вылезал, а выдавливал своё грузное «Я», крупный, хмурого вида мужчина, в милицейской форме, с россыпью мелких звёздочек на погонах – старший инспектор ГАИ, капитан Томилин. Василий Семёнович.
    Человеком он слыл угрюмым, неразговорчивым, прижимистым, любящим деньгу. Вместе с тем: не беспредельничал, меру знал, ни с кем не понибратствовал, но и ноги об людей не вытирал. А это в России, согласитесь, не может не вызывать уважения.
     Распахнув багажник и обведя двор тяжёлым взглядом, капитан делал неопределённый жест рукой – общий привет. Вслед за тем на переднее сиденье летели его фуражка, форменный галстук, китель; портупея с пристёгнутой кобурой, табельное оружие – глаз да глаз – небрежно вешалась на могутное плечо. Из кармана извлекался огромный, как полотенце, клетчатый носовой платок.
     Василий Семёнович обтирал багровое чело и, совсем уже свекольного оттенка, короткую, вросшую в плечи, шею. Громко дышал, раздуваясь грудью, широко разевал губастый рот, выкатывал глаза, обмахивался и снова обтирался. При этом он сам становился, похож на огромную рыбину, которая, по чьему то недосмотру, сбежала – так и не прокоптившись – и теперь вот, стояла, с чутким удивлением принимая в себя истёкшую было жизнь.


     Пока капитан Томилин принимал воздушные ванны, из тёмных ворот, мелким шагом появлялся Валерий Петрович, бережно неся два плоских ящика с копчушкой, аккуратно переложенных по верху плотной промасленной бумагой. Ставил их в багажник и замирал столбиком, как сурок у норки, сонно моргая маленькими глазками.
     Первым не заговаривал, ждал, когда на него обратят внимание. Лишь тогда: - Здрасте, Василий Семёныч! Вежливо отказывался от предложенной сигареты – спасибо, с фильтром не балуемся – закуривал свою. Выдав, отстранено дымившему капитану, пару фраз о погоде, неслышно удалялся.
     Накурившись, проветрившись, Василий Семёнович стремительно и округло - словно под юбку – нырял рукой, куда то в утомлённую плоть машины. Шебаршил там, скривившись, прищурив глаз, и вынимал … гладенькую, ладненькую, студено запотевшую бутылочку водки. Это в такую то жару!
     Фокуса тут никакого не было. По пути в «рыбные места» он заезжал в торговый павильончик магазина: ООО «Теремок», находившегося на полпути между коптильней и городом. Место сбора всех мало-мальски ходячих местных жителей. Здесь исцелялся подорванный организм и угасающий интеллект нации. В «Теремке» имелся ёмкий холодильник, в котором для «своих», даже в самую летнюю жарынь, были припасены охлаждённые водочка и пивко. «Своими» здесь считали себя абсолютно все. Но «теремковские» продавцы и хозяин Зурик Зарнакович (Жмурик Засракович – по-местному) проявляли, невзирая на демократию, большую разборчивость. Холодильник ёмкий, да не бездонный, электричество жрёт, на всех не напасёшься. Некоторым придётся обождать – например до зимы. То есть разделение происходило на: «тех, своих – которые, как все» и «всех тех, – которые как свои». Томилин в «Теремке» был, естественно, что ни наесть свой. Вот так всё просто.
    Достав «охлаждённую» капитан прикладывал её к щеке, охал и шумно снимался с места, широко шагая к зарослям сиреневых кустов. Где – за жестяной будочкой с газовыми баллонами – на сваленных штабелем старых сосновых досках, было «его место».
     Достав из кармана сложенную вчетверо областную ведомственную газету «За безопасность движения», расстилал её на прогретой за день древесине, усаживался поудобнее и затихал.
     Медитация длилась недолго. Скрученная золотистая пробка летела прочь. Томилин пил из горлышка, мелкими глотками, не вздрагивая и не морщась. Делая глоток, Василий Семёнович прикрывал глаза, а между глотками смотрел туда, где вечернее солнце медленно опускалось за верхушки дальних деревьев. Туда где небо истёкшее не сочетаемыми вечерними красками, настолько истончилось, что за ним легко угадывалась вечная ночь.
На душе становилось высоко и нездешне. Это было прекрасно.
     Вместо закуски он нюхал кобуру.



Глава 4.

Знакомство. Их взгляды встретились и вот…

     Пути Копчёного и «гаишника» на хозяйственном дворе время от времени, конечно, пересекались. Но до какой то поры особого внимания они друг  другу не уделяли. Копчёный был суетно приветлив со всеми, Василий Семёнович щенка хоть и видел, но не замечал. Как окурок на обочине. Но вот однажды…
     - Погоды стоят, Василий Семёнович! – отгрузив в милицейский багажник положенное количество копчушки, Валерий Петрович, разминая сигаретку, завёл светский разговор.          
     Копчёный крутился рядом. До приезда Томилина он играл с Петровичем – Валера, вынув из растоптанной кроссовки босую потную ступню, тыкал ею щенка, тот, притворно ярясь, пытался мягко прихватить её острыми зубёжками. Петров отдёргивал ногу, смеясь своей ловкости. Копчёный поддавался и был снисходителен. С приездом капитана игра была прервана, и скучающий песик поплёлся следом, надеясь на продолжение.
- Жара, аж яйца  всмятку! – вежливо говорил Валера. Рассеянно кивавший капитан
вдруг замер. Тычок в голенище и какая то зряшная тяжесть пристроилась ему на мысок сапога. Поражённый «гаишник», ещё не зная гневаться ему или нет, опустил удивлённый взор и обнаружил «нечто» рыжее и кареглазое, пристроившееся у него на ноге и тоже внимательно изучавшее багровый капитанский лик. Их глаза встретились. Долог был этот взгляд и значителен, как в «ковбойском» кино.  Вызов был в нём и много ещё чего, что я объяснить не берусь.
     Валерий Петрович, ставший свидетелем этого знаменательного события – знакомства Копчёного с Томилиным – говорит об этом просто. – Этот стоит. Этот сидит. Я курю. Хотел ещё Копчёному вдарить, но не вдарил. А почему? А потому – чую, холодком повеяло, пролетел кто меж нами, крылом коснулся. В носу от райской пыльцы засвербело, чихнул я и понял – это дружба.
     Врёт, конечно, стервец. Но красиво. А теперь перейдём к фактам.
 
    - А это что ещё за высерок!? – проморгавшись, грозно спросил инспектор ГАИ. Валерий Петрович, выйдя из мгновенного морока, явившегося следствием вышеуказанных мистических проявлений, встрепенулся и замахал на псину руками. – А это… Василь Семёныч… Товарищ капитан… тоже собака, собака такая. Василий Семёныч, а это товарищ Копчёный!
    Сбившись и запутавшись, Валера замолчал, а Томилин, нагнувшись, двумя пальцами взял рыжего за шкирку, распрямился и, выгнув руку «кренделем», подвесил того – замершего и посерьёзневшего – у себя перед лицом. – Ишь, сволочь, какая и не моргнёт даже – заинтересованно сказал капитан. – Ну, ладно!
    Встряхнув Копчёным, как полотенцем, сунул его под мышку, достал из машины бутылку водки и направился к кустам. Испугавшись неизвестно чего, Петров крикнул  вдогонку: - Товарищ капитан, вы тока не забидте его! Ответом был такой «милицейский» взгляд, из которого стало ясно, что если тут кого и «забидят», то, скорее всего, самого Петрова.
- Ты вот что, там, в бардачке печененка есть, подай.
     Валерий Петрович метнулся, нырнул в кабину и тут же вернулся, держа в руках пачку печенья «Русские узоры» и не зная, куда её сунуть. Копчёный, до этого инфантильно свисавший с капитанского локтя, вдруг упруго выгнулся, клацнув, ухватил хрустнувшую упаковку, мотнул треугольной башкой и выдернул добычу из услужливых рук. Собачьи глазки лучились торжеством.
- Ах, ты…!
- Цыц! – негромко осадил Валеру Томилин. И круто развернувшись, продолжил шествие.
    Опустив пёсика на траву, Василий Семёнович повторил привычную процедуру: и газетку на досках расправил и на солнышко пожмурился и дождался, когда холодная дрожащая пластина в груди, больно упёршаяся в сердце, обмякнет, совьётся и уютно уляжется, нелюбимая, где-то в подреберье. Он уже, похрустывая, скручивал золотистую пробку,
когда, опустив глаза, снова встретился с немигающим взглядом ореховых собачьих глаз. -             Ну, так! – капитан принял решение и зашагал назад в кусты.

    Валерий Петрович прыгал на одной ножке у пыльной обочины, вытряхивая камушек из раскрывшейся всеми дырами кроссовки, когда услышал из сирени:
    -  Петров, миску!
   Да так и замер, как кургузая цапля.
    -  Каку? – шёпотом спросил он, приглядываясь к теням блуждающим в глянцевой листве.
- Рыжего! Каку?! Мигом! Исполняй!
     С кроссовкой в руке, припадая на босую ногу, сбив по дороге Нину Ивановну (Чёрт заполошный!), Валера понёсся в бытовку. Полминуты спустя, совал облупленный прибор в сумеречную чащу. – Тока помыть не успел. Приятного аппетита…
     -   В рыло получишь – прогудела сирень. Миску с силой выдернули, треснули ветки, всё стихло. Валера стоял, невидяще глядя перед собой, когда его с оттягом шлёпнули по спине: - Чуть не искалечил, придурок!
     Обернувшись на разгневанную Ивановну, Петров сказал: - Вот тебе, бля, и русские узоры.
    Копчёный, смиренно поджидавший Томилина, несколько оживился, увидев у того в руках знакомый предмет – свою миску. Сунулся, было, к присевшему возле досок капитану, но был отстранён ладонью.
     -   Печенье-то, небось, сожрал уже? – поинтересовался Василий Семёнович. И тут же увидел на траве надорванную, но не тронутую в его отсутствие пачку. – Ай, молодца! Ну, тогда окрошка по томилински!
     Мимолётно прицелившись, он булькнул из пол литры в миску, с треском раздавил в огромном кулаке пачку печенья и высыпал образовавшееся в бумаге крошево туда же. – Ну, вот, теперь давай в гляделки играть?
     Но Копчёный в «гляделки» играть не стал. Ткнувшись в посудину, он замер на напрягшихся лапах. Кукольные брови - будто углём мазнули – приняли вертикальное положение. Нахальные глазки мельком мазнули по «гаишнику» - с вызовом, опять с вызовом! И принялся хлебать угощение.
     - Ай, молодца, - уже шёпотом сказал Томилин, опустился на доски и сам сделал глоток.
    Выдержав экзамен, Копчёный полез целоваться. Тяжёлая рука придержала его, усадив рядом – обозначив необходимую дистанцию в будущих дружеских отношениях.
    - В тебе, рыжий, есть всё, что бы вести себя достойно – чем ты выгодно отличаешься от человека. Прими к сведению. А теперь, друг, помолчим.
    Копчёный выслушал глухой рокот человеческой речи и посочувствовал несовершенству человечьего выражения тонких чувств. И так всё ясно! Поначалу ему захотелось, куда то бежать. Неизвестно куда, но с лаем и рычаньем. Он с трудом сдержался и хорошо, что сдержался, потому, что, вдруг, понял главное и самое важное в своей маленькой собачьей жизни, которое, скорее всего, вот-вот произойдёт. Из кустов должен выйти кто-то огромный и ужасный – как ночной страх – и напасть на сидящего рядом друга! Нужно броситься и защитить.… А самому, наверное, умереть.
    Потрясённый этим открытием, чувством высокой готовности и смертной тоски, щенок грозно забулькал горлом, а потом тихонько заскулил. Раздавленный огромностью эмоций, Копчёный уронил-таки голову на дружеское колено и, подняв разбегающиеся глазки, посмотрел на капитана, ища поддержки и успокоения.
    Томилин пил мелкими глотками, прикрывая глаза, убаюкивая дневное раздражение. А когда открывал, смотрел далеко: на проклюнувшееся разноцветье в вечернем небе, дрожанье воздуха над прогретой листвой, силуэты деревьев становящиеся резными.
    Копчёный, перехватив его взгляд, тоже стал смотреть в снизошедшую благодать вечернего умиротворения. Настроение у него вновь и уже окончательно переменилось. Один глаз пополз выше другого. Копчёный пустил слюну и улыбнулся. Ему было хорошо. Так, улыбаясь, и заснул.






Глава 5.

Выдавленный тюбик

   
     Валерий Петрович, Нина Ивановна и Тиша сидели на пустых ящиках под навесом. Изредка поглядывая на пыльные, истекавшие сумерками сиреневые кусты, обсуждали странное происшествие. Собственно «происшествие» здесь видел только один Петрович. Он поделился увиденным с коллегами и теперь хотел знать их мнение.
     - А ничего тут странного нет – лениво протянул Тиша. Он сидел без рубашки и, помахивая квёлой веточкой, хлестал себя по плечам, гоняя комарьё и мошек.  
     - У тебя никогда ничего странного нет. Помнишь, Федя Рукосуев, когда он в прошлом годе утонул на речке, а потом через три дня объявился? Как ни в чём не бывало. Ходил по домам, жрал ханку и рассказывал людям про царство подводное,  чего с ним там приключилось. Так все удивлялись, один ты не удивлялся. Только пить с ним отказался, побрезговал. Я, мол, из подводных обитателей только рыбу люблю, утопленниками не интересуюсь. У всех нормальная реакция - чудо! Один ты – циник.
     - И то верно, гусь ты Тишенька, - поддержала Нина Ивановна. Тихон только ухмылялся, качая головой.
     - Перестань махать! С тобой серьёзно говорят, – Валерий Петрович отобрал у него веточку и бросил её на землю. Лишённый веточки, Тихон принялся чесать синий кораблик, несущийся по острым волнам. Волны бились об островок мохнатых джунглей на его сильной груди.
     - Чего ты, в самом деле, Петрович! Я такого всякого навидался.… Теперь без удивления живу. Это раз. А во-вторых – Томилин, хоть и дорожный, но мент. У них мозги набекрень, точно знаю. Что им крендельком – то нам калачиком. Под их фуражку заглядывать – себе дороже. Так то!
     Мужики умолкли, но тут вступила Нина Ивановна: – А я, вот, слыхала, что водка с собачьим дерьмом от желудка помогает.
     - Что он его, как тюбик что ли выжимает? – опроверг Тиша. – Тут другое. Я одного «чалого» знал, он в БУРе с мышом дружил. И что?
     - И что?
     - И всё…Петрович сам говорил: симпатия у них.
     - Это, в каком смысле? – не поняла женщина.
     - Тьфу! Дура ты, Нина! – Тихон хотел уйти, но тут кусты затрещали и раздались. Из них вышел Томилин с Копчёным на руках. Спорщики вскочили, как по команде и замерли. Валера, округлив глаза, прохрипел: - Выдавил.… Как тюбик! Мать честная, Копчёный! – Губы у него затряслись.

    Замешательство сменилось нервным смехом, впрочем, тут же оборвавшимся под грозным милицейским взглядом, когда Копчёный то ли чихнул, то ли икнул, судорожно втянув и вывалив обратно слюнявый розовый язык.
    - Куда его? Где спит высерок? – хмуро поинтересовался Томилин. Не дожидаясь ответа, зашагал к вагончику-бытовке, под старой липой.
    - Туда, туда! В бытовке под лавочкой, - Нина Ивановна резво взяла с места. Мелко колтыхаясь, вся, от тугого пучка на затылке, до крепких панцирных пяток – промчалась, легко обойдя капитана на прямой. Извернувшись на ходу и продолжая бежать задом на перёд, кричала Томилину в лицо: - Коврик у него! Там, там! В бытовке под лавочкой. Погоди Семёныч, я тебе дверку придержу. От её крика Томилин щурился, вжимаясь подбородком в грудь, как от встречного ветра.
    Из бытовки «гаишник» вышел один, насупленный, как обычно. На плече болталась портупея с кобурой. Прошёл, молча забрался в машину. Тиша и Валерий пялились на него. Уже тронувшись с места, высунулся над дверцей: - Почему кобыздох без ошейника? Чего он у вас? Собака без ошейника, что человек без паспорта. Не порядок. В следующий раз привезу. И уехал.
     Мужики переглянулись и зашагали к бытовке. Вошли тихо, как к больному. Внутри было сумрачно,  душно. Нина Ивановна сидела за столом, подпершись ладошкой, и смотрела под лавку. Валера присел на корточки.
     На вытертом половичке, не по собачьи, на спине, задрав вверх тонкие, нервно подрагивавшие лапки, спал Копчёный. Треугольная башка завалилась набок. Из открытой пасти – язык, как старая портянка. Один глазик, приоткрытый, цинково отсвечивал. Мощно разило свежим перегаром.
    Валера легонько потыкал пальцем раздутый, в рыжей шёрстке живот и констатировал: - Нажрался, вдребодан!
    Тихон, ухмыляясь, покачал головой. – Не трогай ты его, пусть спит. Нина Ивановна, ты ему водички налей. Где миска то псячья?
    - Сейчас принесу, - Валера вышел и направился к сирени. Обойдя кусты, вышел на полянку, критически осмотрелся. Заглянул за доски, где обнаружил десятка три аккуратно сложенных пустых пол-литровых бутылок. Хмыкнул и, подняв миску, с остатками разбухшего печенья, осторожно понюхал: - Бордель! Передёрнулся, ещё раз нюхнул и кивнул сам себе: - Форменный, под милицейской крышей. Сорвал пучок листвы и, на ходу протирая посудину, пошёл назад.
 Посреди двора раздумчиво дымил сигареткой Тихон.
- Тишь! Пойдем, вмажем?
- В «Теремок». Прогуляемся.
- Вот и я говорю. Сейчас, только миску отдам. Что мы хуже собаки?!
    Тиша не ответил.


Глава 6.

«Теремок». Клуб одиноких сердец
       
   
     Возле «Теремка» копошились, -  сливаясь, распадаясь, - две-три компании завсегдатаев. Всего человек  десять. Домой они не торопились. Им не хотелось покидать «клуб одиноких сердец Зурика Зарнаковича», им хотелось общаться. И очень не помешало бы повысить градус общения.
    Тиша с Валерой, игнорирую традиционные призывы «добавить и присоединиться», гордо прошествовали к стеклянной двери продмага. С опрометчиво наклеенным на ней, с уличной стороны, постером «ковбой Мальборо». Опрометчиво – потому что вы знаете, какие удивительные штуки пририсовывают подобным улыбчивым джентльменам. Художники за подобные фантазии получают деньги. Томящиеся похмельем мизантропы делают это исключительно в целях самовыражения. На определённой стадии душевной смуты, в каждом просыпается художник, мистик и анатом.      
    Валера шмыгнул в магазин, а Тиша придержал особо навязчивых страдальцев, что бы на руках не висли.
     - Товарищи, ваши притязания безосновательны. Общинно коммунистический строй не выдержал испытания жизнью! Ну, куда ты прешь,…  сопли подбери! А ты, товарищ, вообще, сейчас в рыло схлопочешь!
    Грубо? Да, грубо, – члены «клуба одиноких сердец» поняли, что это чужие люди, лишённые какого бы то ни было человеколюбия и романтизма. Угомонились, отхлынули и заняли прежнюю диспозицию – пообещав, встретится и разобраться.
    Появился Валера, с пакетом и брезгливым выражением лица.
- Тёплое, Тишь!
- Что тёплое?
- Всё. И водка и пиво.
- Кто там, Надя?
- Нет, новенькая, какая то. Оглобля белобрысая. Я ей говорю: дай из холодильника. А она – смотрит как на пустое место: я фам уше скасал-ла, тосфитанье.
- Что, вот так по козьему и говорит?
- Ну! Дефективная, какая то.
     -    Та-а-ак.… Ну-ка, дай. – Тихон перехватил рельефный пакет и решительно шагнул к двери в обитель неприветливой «оглобли».


Глава 7.

Королеффа Марго

   После улицы в павильоне было сумеречно и прохладно, как в заштатном музее. Безлюдье и тусклый проблеск экспонатов вдоль стен. Экспозиция нехитрого быта местного народонаселения. Пахло забывшими своё назначение предметами и сытыми мышами. Заплёванный пол, отсутствие настороженного взгляда смотрительницы, и нелепый, как «ново русское» надгробие, прилавок, со строгой табличкой «В долг не отпускаем» - вносили авангардистскую нотку в музейный антураж.
    Продавщицы-злодейки не было видно. Тихон смело шагнул к прилавку. Взяв с его поверхности привязанную верёвочкой «открывалку», отстучал по пластику международно-футбольное: ту-ту, ту-ту-ту!
    - По голофе сепе постучи! – продавщица была здесь. Белёсый перистый шар, похожий на искусственную хризантему, торчавший из-за коробок с чем-то консервированным, дрогнул, качнулся и начал подыматься, подыматься, подыматься…
    То, что Тихон первоначально принял за очередное хозяйственное излишество китайских дизайнеров, оказалось достойной головой, на достойном теле. Достигнув почти двухметровой высоты, шар замер и обернулся, явив нахмуренное детское личико на стройной шее и выпирающие ключицы, в вырезе безупречно белого халатика.
    Плавным движением худые руки с длинными пальцами сложились на невнятной груди. Голова чуть склонилась на бок. Взгляд бездонно-прозрачных глаз был снисходителен и уничижающь.
    Тихон на собственные параметры никогда не жаловался, что говорить – вышел ростом и статью. Но тут… Лунный подсолнух – подумал Тиша. Он был не сказать: очарован – восхищён!
    - Ну, что вылуп-пился, россианин?
    А голос?!
    В детстве у него был большой ключ тёмного металла от давно утерянного замка. Он носил его на бечёвке, повесив на шею. Иногда подносил  к губам, трогал языком - почему-то чуть солоноватый на вкус. Сложив губы «клювиком», напустив верхнюю губу над нижней, дул в узкое отверстие. Звук получался глуховатый, глубокий и нежный. Вспомнилось, повеяло чем-то тёплым, почти забытым…
    «Дурак Валерка: оглобля….  Фея!».  – Я вас хотел – сказал Тиша и сухо кашлянул.
- Вон пошёл.
- То есть, я вас спросить хотел. Про это… как его…. А, как вас зовут?! Меня Тихон Аркадьевич.
     -    Аркатьевич? Это уше кое-что. А то фсё Кольки, Петьки… таше стытно, феть лысые уше софсем.
- Ага,… ну да. А ты чего так странно говоришь? Не русская что ли?
- Со мной слошно. Отец латыш, мать эстонка, муш был русским.
- А теперь, что? Перестал быть русским? Не модно?
     -     Нет, мушем перестал пыть. А русский он по прешнему. Зофут меня Маргита, латышское имя – отец настоял. Хотя ротилась и шила ф Таллинне. Естчё фопросы?
     -     Маргита. А по отчеству вас обязательно?
     -     Нет. Женщину это старит. Мошно просто Марго - муш так насыфал. Привыкла, та-ше нрафится.
     -     Ну, всё путём! Где Марго, там и королева! – Тихон оправился от первоначального смятения чувств и вновь ощутил себя видным мужчиной. – Вы во сколько заканчиваете работу? Позвольте пригласить на небольшой банкет, в вашу честь.
     -     В восемь притёт Натя, стам кассу и сфопотна.
     -     Вот и чудненько! Значит в полдевятого! За вашим магазином, у «Кандратия». Знаете?
     -     Как не снать, - Маргита грустно смотрела на него. – Только фот что, Тихон. Я санималась греплей, акатемитческой. О русских мушчинах и мушчинах воопшче у меня слошилось опретелённое и не самое лутшее мнение. Не расочарофывайте меня. Мне мушика прихлопнуть – что муху.
     -     Марго! О чём речь, когда мы перейдём на «ты», вы убедитесь – джентльмены есть везде!
     -     Путем смотреть.
     -     Во-во! Только, Марго, предлагать королеве тёплые напитки – дурной тон. Тут заходил мой друг, тоже, между прочим, участник банкета. Остался в недоумении.
     -     Это такой, кургузый, неровно стришенный?
     -     Он самый.  
     -     Понятно. У нас холотное только для своих.
     -     Марго, я очень постараюсь стать своим. И не из-за пива. У меня другие мотивы.  
     -     Это комплимент?
-    Да.
- Ну, тафай.
- И добавь коробку шоколадных конфет.
- Лутше маринофанных грипочков.
- И маринованных грибочков!
     Приняв пакет, с обновлённым и дополненным содержимым, расплатившись, Тихон направился к выходу: - Ждём!
- Не тута, там клатофка, - улыбнулась Маргита
- А, ну да. Темно тут у вас! – и вышел.
     Маргита повернулась к стеклянной стойке, заглянула в неё, повертелась, уперев руки в бока: - Королеффа!







Глава 8.

У «Кондратия»


     За магазином, отстранясь от чахлых кустов, в тени редких, весёлых берёзок, светло и почти по-домашнему образовался питейный пятачок. У огромного, живописно-корявого, голого, без коры пня – прозванного неизвестным остроумцем «Кондратием» – пристроилась пара самодельных лавочек. Из составленных друг на друга кирпичей и перекинутых между ними досок.
    Самое народное и демократичное кафе - сколько таких по России - почти никогда не пустовало. Не смотря на общедоступность, привычного для таких мест мусора здесь не было. За этим следил местный дурачок и философ Аллилуйя. Скромно-доброжелательный, с неизменным  выражением глубокой задумчивости на плоском лице, Аллилуйя, помахивая по земле лиственничным веничком, тихо приближался к расположившейся у пня компании. А, приблизившись, впадал в неистовство, поднимая своим веником настоящую пыльную бурю.
    Тут надо было сказать: «Ну-ну, не пыли. Присаживайся с нами, угощайся. Да за нами прибери». Аллилуйя переставал махать, присаживался сбоку – на землю, говорил: Всем аллилуйя! Выпивал, угощался, улыбаясь, вслушивался в общий разговор, потом высказывал одну из своих загадочных фраз и, дождавшись удобного момента, незаметно уходил.
    Откуда явился, Аллилуйя и почему здесь прибился – чёрт его знает. Он был не из местных. Его считали юродивым – в том высоком смысле, который принят на Руси. Некоторые из его речений пересказывались и трактовались всерьёз. Чем непонятней были его слова, тем глубже смысл в них вкладывали. А если учесть, что говорил он не столько на русском, сколько на каком то птичьем языке, то это и вовсе повергало местных пьяниц и их кумушек в трепет.
     Тихон и Валера, обогнув магазин, вышли на поляну к «Кондратию». Оба они здесь уже бывали, но не часто. Доступный им будничный мир месяцами ограничивался территорией коптильни. Это нисколько не томило и не угнетало их. Напротив, суетные волны внешнего мира лишь слабым рокотом транзисторных новостей напоминали о себе. Такой образ жизни Тихон прокомментировал строчкой из любимого Высоцкого: Дайте же мне свободу – что я с ней делать буду? А Валера, почему-то всё чаще вспоминал армию, к службе в которой, в отличие от интерната, относился тепло и с ностальгией. Стремнины новых течений не манили, запахи злых ветров не будоражили. Битые перебитые, эти люди упали в свою тихую заводь. Подарки розданы, чудо произошло – они до сих пор живы.

    - Жидкое, - в тенёк. Мягкое, тоненько-тоненько – ломтиками. – Предвкушал Валера. Вдруг он резко оста