Всё на свете - чепуха

1905 год.

Трепов - мягче сатаны,
Дурново - с талантом,
Нам свободы не нужны,
А рейтузы с кантом.

Сослан Нейдгарт в рудники,
С ним Курлов туда же,
И за старые грехи -
Алексеев даже...

Монастырь наш подарил
Нищему копейку,
Крушеван усыновил
Старую еврейку...

Взял Линевич в плен спьяна
Три полка с обозом...
Умножается казна
Вывозом и ввозом.

Витте родиной живет
И себя не любит.
Вся страна с надеждой ждет,
Кто ее погубит...

..........................................

Высшей милостью труха
Хочет общей драки...
Все на свете - чепуха,
Остальное - враки...

1906 год.

Дух свободы… К перестройке
‎ Вся страна стремится,
Полицейский в грязной Мойке
‎ Хочет утопиться.

Не топись, охранный воин,—
‎ Воля улыбнётся!
Полицейский! будь покоен —
‎ Старый гнёт вернется…

1908 год.

Каждый день по ложке керосина
Пьём отраву тусклых мелочей...
Под разврат бессмысленных речей
Человек тупеет как скотина...

Есть парламент, нет? Бог весть.
Я не знаю. Черти знают.
Вот тоска - я знаю - есть,
И бессилье гнева есть...

1908 год.

Благодарю тебя, создатель, что я в житейской кутерьме
Не депутат и не издатель и не сижу ещё в тюрьме.

Благодарю тебя могучий, что мне не вырвали язык
Что я, как нищий, верю в случай и к всякой мерзости привык.

Благодарю тебя, единый, что в третью думу я не взят
От всей души, с блаженной миной благодарю тебя сто крат.

Благодарю тебя, мой боже, что смертный час, гроза глупцов
Из разлагающейся кожи исторгнет дух в конце концов.

И вот тогда молю беззвучно, дай мне исчезнуть в чёрной мгле
В раю мне будет очень скучно, а ад я видел на земле.

1908 год.

Семь дней газет я не читал...
Скажите, дорогие,
Кто в Думе выкинул скандал,
Спасая честь России?

..............................................................


В Петербурге бьют отбой,
На местах бьют в рыло —
У мышей, само собой,
Все нутро изныло.

Гражданин надет на кол
Небесам в угоду.
Шалый, полый, голый пол
Сел верхом на моду.

Раз один калиф на час
Промычал угрюмо:
«Слава Богу, есть у нас
Третья Полу-Дума…»

Наварили требухи,
Набросали корок.
Ешьте, свиньи! Чепухи
Хватит лет на сорок.

1909 год.

Середина мая и деревья голы...
Словно Третья Дума делала весну!
...............................................................
Ведь не догадались думские Ликурги
Запрещать на лето удирать на юг.

1909 год.

После посещения одного "литературного общества"

Мы культурны: чистим зубы,
Рот и оба сапога.
В письмах вежливы сугубо —
«Ваш покорнейший слуга».

Отчего ж при всяком споре,
Доведенном до конца,
Вместо умного отпора
Мы с бессилием глупца,

Подражая папуасам,
Бьем друг друга по мордасам?
Правда, чаще — языком,
Но больней, чем кулаком…

1909 год.

Гессен сидел с Милюковым в печали.
Оба курили и оба молчали.

Гессен спросил его кротко как Авель:
"Есть ли у нас Конституция, Павел?"

Встал Милюков, запинаясь от злобы,
Резко ответил: "Ещё бы! Ещё бы!"

Долго сидели в партийной печали.
Оба курили и оба молчали.

Гессен опять придвигается ближе:
"Я никому не открою – скажи же!"

Раненый демон в зрачках Милюкова:
"Есть для кадет! А о прочих – ни слова..."

Мнительный взгляд на соратника бросив,
Вновь начинает прекрасный Иосиф:

"Есть ли…", но слезы бегут по жилету –
На ухо Павел шепнул ему: "Нету!"

Обнялись нежно и в мирной печали
Долго курили и долго молчали.

1911 год.

    В минуты,
Когда, озираясь, беспомощно ждешь перемены,
      Невольно
Скуратова образ всплывает, как призрак гангрены.
      О счастье,
Что в мир мы явились позднее, чем предки!
      Всё лучше
По Чехову жить, чем биться под пытками в клетке...
      Что муки
Духовных застенков, смягченных привычной печалью,
      Пред адом
Хрустящих костей и мяса под жадною сталью?
      У нас ведь
Симфонии, книги, поездки в Европу... и Дума —
      При Грозном
Так страшно и так бесконечно угрюмо...
      Умрем мы,
И дети умрут, и другое придет поколенье —
      В минуты
Повышенных, новых и острых сомнений
      Вновь скажут
Они, озираясь, с беспомощным смехом угрюмым:
      «О счастье,
Что мы родились после той удивительной Думы!
      Всё лучше
К исканиям новым идти, томясь и срываясь,
      Чем молча
Позором своим любоваться, в плену задыхаясь».

1914 год.

На Петербугской стороне в стенах военного училища,
Столичный люд притих и ждет, как души бледные чистилища.
Сгрудясь пугливо на снопах, младенцев кормят грудью женщины, -
Что горе их покорных глаз пред темным грохотом военщины?..
Ковчег-манеж кишит толпой. Ботфорты чавкают и хлюпают.
У грязных столиков врачи нагое мясо вяло щупают.
Над головами в полумгле проносят баки с дымной кашею.
Оторопелый пиджачок, крестясь, прощается с папашею...
Скользят галантно писаря, - бумажки треплются под мышками,
В углу - невинный василек - хохочет девочка с мальчишками.
У всех дверей, склонясь к штыкам, торчат гвардейцы меднолицые,
И женский плач, звеня в висках, пугает близкой небылицею...
А в стороне, сбив нас в ряды, - для всех чужие и безликие,
На спинах мелом унтера коряво пишут цифры дикие.

1920 год.

Это было на Пасху, на самом рассвете:
Над окопами таял туман.
Сквозь бойницы чернели колючие сети,
И качался засохший бурьян.
Воробьи распевали вдоль насыпи лихо.
Жирным смрадом курился откос…
Между нами и ими печально и тихо
Проходил одинокий Христос.
Но никто не узнал, не поверил виденью:
С криком вскинулись стаи ворон,
Злые пули дождем над святою мишенью
Засвистали с обеих сторон.
И растаял, исчез над гранью оврага,
Там, где солнечный плавился склон.
Говорили одни: «Сумасшедший бродяга», —
А другие: «Жидовский шпион».