(Из предсмертной записки молодого ярославского дворянина
Ивана Михайловича Опочинина, застрелившегося 7 января 1793 года)
"Моя покорнейшая просьба — кто в сей дом пожалует: умирающий человек в полном
спокойствии своего духа просит покорно, ежели кто благоволит пожаловать к нему,
дабы не произошли напрасные на кого-нибудь подозрения и замешательства, прочесть
нижеследующее:
Смерть есть не иное что, как прехождение из бытия в совершенное уничтожение.
Мой ум довольно постигает, что человек имеет существование движением натуры,
его животворящей; и сколь скоро рессоры в нём откажутся от своего действия, то он,
верно, обращается в ничто. После смерти — нет ничего!
Сей справедливый и соответствующий наивернейшему правилу резон, — сообщая
с оным и моё прискорбие в рассуждении краткой и столь превратной нашей жизни,
заставил меня взять пистолет в руки. Я никакой причины не имел пресечь своё
существование. Будущее, по моему положению, представляло мне своевольное
и приятное существование. Но сие будущее миновало бы скоропостижно, а напоследок
самое отвращение к нашей русской жизни есть то самое побуждение, принудившее
меня решить мою судьбу...
...О! Если бы все несчастные имели смелость пользоваться здравым рассудком, имея
в презрении протчее суеверие, ослепляющее почти всех слабоумных людей
до крайности, и представляли бы свою смерть как надлежит в истинном ея образе, —
они бы верно усмотрели, что столь же легко отказаться от жизни, как, например
переменить платье, цвет которого перестал нравиться...
...Мне наскучило быть в общественном представлении: занавеса для меня закрылась.
Я оставляю играть роли на несколько времени тем, которые имеют ещё такую слабость.
Несколько частиц пороху через малое время истребят сию движущуюся машину,
которую самолюбивые и суеверные мои современники называют бессмертною душою!
Господа нижние земские судьи! Я оставляю вашей команде моё тело. Я его столько
презираю... Будьте в том уверены.
...Книги! Мои любезные книги! Не знаю, кому оставить их? Я уверен, что в здешней
стороне оне никому не надобны... Прошу покорно моих наследников предать их огню.
Оне были первое моё сокровище; оне только и питали меня в моей жизни; оне были
главным пунктом моего удовольствия. Напоследок, если бы не оне, моя жизнь была бы
в беспрерывном огорчении, и я бы давно оставил с презрением сей свет.
...Вот я какой спокойный дух имею, что я некоторые стихи сочинил с французского
диалекта при своём последнем конце:
О, Боже, которого мы не знаем!
О, Боже, которого все твари возвещают!
Услыши последние вещания, кои уста мои произносят.
Если тогда я обманулся, то в исследовании Твоего закона.
Без всякого смущения взираю я на смерть, предстоящую
пред моими очами...
...Любезный брат Алексей Михайлович! Ты обо мне не беспокойся: мне давно была
моя жизнь в тягость. Я давно желал иметь предел злого моего рока. Я никогда
не имел ни самолюбия, ни пустой надежды в будущее, ниже какого суеверия.
Я не был из числа тех заблужденных людей, которые намерены жить вечно на
другом небывалом свете. Пускай они заблуждаются и о невозможном думают:
сия у них только и есть одна пустая надежда и утешение. Всякий человек больше
склонен к чрезвычайности, нежели к истине. Я всегда смотрел с презрением на наши
глупые обыкновения. Прошу покорно, братец, в церквах меня отнюдь не поминать!
Верный слуга и брат твой Иван Опочинин".
Эпоха кричащих противоречий порождала и глубоко противоречивое отношение к смерти...
Человек второй половины XVIII века, современник Вольтера и читатель Гельвеция, с улыбкой превосходства отвернулся от отцовских верований. Взамен он получил сомнения или отчаяние. Но зато он приобрёл и огромную свободу. Он как бы вырос до гигантских размеров и оказался один на один, лицом к лицу с вечностью. Это было и упоительное, и странное чувство[...]
...изменилось и отношение к самоубийству[...]
Одним из следствий этого явилась подлинная эпидемия самоубийств, охватившая в XVIII веке Англию, Францию и Америку, а затем, с некоторым запозданием, Германию и Россию.
(Ю. М. Лотман "Беседы о русской культуре")
