I am sorry

  В «лихие» девяностые довелось участвовать в одном российско-шведском проекте. Мы у иноземцев гостили неоднократно, они к нам приезжали, пытались обучить правилам строительства и ведения капиталистического хозяйства. Разумеется, формальным общением дело не ограничивалось, и за его рамками открывались друг другу «два мира, две системы».  Широко раскрытыми глазами смотрели представители государства неудавшегося коммунистического эксперимента на плоды строительства сытого буржуазного социализма. Кто жил в те годы поймёт, о чём идёт речь. Контрасты были огромными. Но люди, с их чувствами, эмоциями, интеллектом не особо отличались и, возможно, потому деловые отношения переходили порой в дружеские.
 
    С Бьёрном  – типичным скандинавом, высоким, сухопарым блондином меня свели два обстоятельства – близость профессий и увлечение лингвистикой. Наш язык он изучал факультативно в далёкие университетские годы. Очень хотелось ему побывать в настоящей русской глубинке.

  Желание гостя – закон. Пригласил в наступившие выходные погостить у восьмидесятилетней тётушки, жившей в деревне на реке Пинеге.

   Прибыли. Остановились у обычного, огромного северного дома. К входной двери приставлена метла с деревянным черенком, говорящая об отсутствии хозяев. Обходились тогда ещё без замков. На шум подъехавшего автомобиля подошла синеокая, беременная молодка, поздоровалась степенно, подсказала: «Удит баба Уля. Идите вверх, у красной щельи она».

    По крутой тропинке спустились к воде. Под грозно нависающими мраморными скалами, отливающими в лучах июньского солнца мириадами блёсток, двинулись на поиски.  Светлые тона берегового карста поменялись на бурые. Под обрывом из красной глины  увидели маленькую старушку, облачённую в резиновые сапожки и  выцветший  от времени брезентовый плащ, седую головушку её венчал яркий, с весёлыми цветочками ситцевый платок.  В руках держала трёхметровое ивовое удилище с толстой леской, на конце которой рыжел застывший на безмятежности водяного зеркала поплавок из винной пробки

    Обнялись с тётей, расцеловались. Представил попутчика. Поглядев на него снизу вверх, помедлила несколько секунд, будто взвешивая на весах увиденное, улыбнулась ласково: - Баской парух, кондовый, приветный, дефки по таким сохнут. … До дому пойдём, голубеюшки. Знатьё бы мне, байну истопила заране.
   
  Мне отдала удочку, небольшое оцинкованное ведёрко протянула Бьёрну, извинилась: - Не беднитесь на баушку, робя, мелка рыба, хариуз ныне не больно ловится. Ну да на рыбники у меня из припасов старых найдётся чего-ли.

   Побежала впереди нас. Бьёрн с удивлением оглядывался по сторонам, словно что-то искал. Не найдя, обратился ко мне: - Где щель, о которой говорила юная леди?

   Показал на высокий берег: - Вот она. Щельей на местном языке горка называется.

  Тётушка поинтересовалась: - Про каку-таку ладу Боря бает? Объяснил, кивнула согласно: - Ладна Марьюшка, истовённо Лада.

    Добрались до жилища. Про ахи-охи, восклицания и междометия обычно молчаливого, скупого на эмоции варяжского гостя умолчу. С другой стороны, как не восхититься  природными красотами, грандиозностью, тщательной продуманностью устройства северного дома, глядящего на реку шестью окнами, обрамлёнными узорочьем наличников. Как не удивиться подпирающему небо могучему шелому из лиственницы, переходящему в очертания конской головы,  восьмилучевой розетке солнышка под ней, расположенным под одной крышей летней и зимней избам, двухэтажному скотному двору (повети) со взвозом – наклонным бревенчатым помостом, ведущим на поветь, идеальной чистоте, домотканым дорожкам на полу, строгому убранству комнат, иконам в красном углу и чёрно-белым фотографиям в рамках на белёных стенах.

  С одной из них смотрят вдаль большеглазая девушка со светлой косой и стоящий рядом, положивший ей руку на плечо, кудрявый русоволосый мужчина в тёмном пиджаке, обрамлённом воротом белой рубашки. Снимок сделан в июне 1941 -го. После свадьбы. В том же году на Волховском фронте пропал без вести рядовой войны. Не зачали они ребёнка, соломенной вдовой осталась молодая жена в доме родителей мужа. И они вскоре отправились к единственному сыну. Но ждала и ждёт Стёпушку тётя Уля. Так и жизнь прошла.

   Про угощенья из варений, солёных груздей и рыжиков, калиток с ягодами, ржаных шанег, морошки, сигов и прочей снеди говорить тоже не буду.  Шведский любитель лингвистики то и дело задавал вопросы о значении впервые услышанных слов, записывал их, классифицировал, они всё не кончались.

   Начинал очередной диалог гость обычно с английского выражения: «I am sorry…», далее вопрос звучал по-русски, после получения ответа задавался встречный вопрос: «Бьёрн, понял?». И в ответ - энергичное «Yes!».

   Миновали выходные дни, прощались с тётушкой. Обратилась она к Бьёрну: - Дедушко мой в море хаживал, встречал в других землях иноземцев, асеями их называл. Почему так? Не ведала. А как услышала, Борюшка, твоё ес, да ес, так и поняла. Только асей ты добрый, правильный. Я тоже не люблю зубиться. Прав ты, любеюшко, - ссору лучше съесть, даже худой мир её милее.

   С тех пор наши нечастые телефонные разговоры с Бьёрном-Борей начинались с волшебной фразы: «Я ем ссоры».

  Эх, кабы все они съедались.