Людмила Петрановская "Комплекс профессора Преображенского"

Государевы люди 
Начать приходится с вопроса о том, что же из себя представляет эта социальная страта – российская интеллигенция? Говорят, уникальная – в других языках даже слова такого нет. Есть «интеллектуалы», но это другое.
У нашей интеллигенции не только высшее образование в голове, у нее «души прекрасные порывы». Было даже в свое время придумано Солженицыным отдельное слово «образованец» – чтобы отличать просто человека с дипломом от – произносить с придыханием – интеллигента. Слово не прижилось, что делает честь великому и могучему, но попытка характерная.
 
Конечно, в любом современном обществе есть и должна быть та часть, через которую общество думает. Рефлексирует происходящее, пересматривает нормы и ценности, осознает себя, планирует будущее. Чтобы все это делать, люди должны быть в достаточной степени свободны лично и экономически, то есть не работать от зари до зари ради выживания и быть хозяевами самих себя, а не чьим-то имуществом. Если ты имущество, иметь ценности – смертельно опасное излишество, которое принесет только дополнительные муки (про это написана «Хижина дяди Тома», например).
Таким образом, при естественном ходе развития общества частью, отвечающей за думанье и рефлексию, становятся люди, обладающие ресурсом личной и экономической независимости от какого бы то ни было «хозяина», и это дает им возможность критически мыслить, иронизировать над властьимущими, ломать стереотипы и дразнить общественную мораль; а еще создавать школы, университеты, энциклопедии, газеты, религиозные учения, научные концепции и идеологические доктрины, ну и в качестве побочных эффектов – множество удобных вещей, от ватер-клозета до интернета. Это чувство своей независимости позволяет в самые сложные моменты сказать: «На том стою и не могу иначе», а на худой конец выпить цикуту или взойти на эшафот.
 
Судьба российской интеллигенции начиналась иначе. После тотальной зачистки общественного поля от любых намеков на личную свободу, которой успешно занималось российское государство век за веком, при Петре ему вдруг понадобились «образованные». Чтоб как в Европах. Ну, царь сказал – царь сделал. Из массы подданных были повыдерганы те, что посмышленей, и назначены образованным сословием. Им было отведено место в табели о рангах, жалованье и миссия назначена – исполнять замыслы государя и внедрять в массу «темного народа» правильные с точки зрения власти нравы и устремления. За это они сами получали доступ к знаниям и возможность «чистой» работы, но никакой личной и экономической свободы, естественно, не предполагалось.
Это были государевы люди, а он в своих холопах был, по традиции, полностью волен. Мог сослать или посадить, мог за границу не пустить, мог побить палкой, мог женить, мог запретить жениться, мог жену или дочь в углу прижать. Но, по сравнению с кошмарной жизнью и бесправием всех остальных, жизнь «образованных» была легче. Как в лагере при кухне или медпункте.
 
Так и пошло дальше. «Вглядимся в интеллигенцию первого столетия. Для нас она воплощается в сонме теперь уже безымянных публицистов, переводчиков, сатириков, драматургов и поэтов, которые, сплотившись вокруг трона, ведут священную борьбу с «тьмой» народной жизни. Они перекликаются с Вольтерами и Дидеротами, как их венценосная повелительница, или ловят мистические голоса с Запада, прекраснодушествуют, ужасаются рабству, которое их кормит, тирании, которой не видят в позолоченном абсолютизме […] что единит их всех, так это культ Империи, неподдельный восторг перед самодержавием» – писал философ Георгий Федотов в начале XX века.
Единит, что уж. Даже Пушкин, наше все, – не избежал. Но он зато свою работу выполнил полно и честно, как делал все и всегда, – отрефлексировал свое амбивалентное отношение к власти с трезвым мужеством, без утайки и пропусков. После него мало кто так честно и точно позволял себе это делать. Обычно или уверяли, что только любят, или что только ненавидят, остальную половину амбивалентности проецируя на идейных оппонентов.
 
Преодолевая родовую травму
Быть, по меткому выражению современного философа и историка Петра Рябова, «творческими рабами», культурными надзирателями над «темным народом» – вот предназначение российской интеллигенции, ее родовая травма.
Не чувствуя под собой почвы, не имея защиты закона, не имея возможности свободно и независимо распоряжаться ни заработанным, ни самой своей жизнью, интеллигенция должна была как-то справляться с внутренним конфликтом. В таких случаях идут в ход психологические защиты, а они при наличии развитого мозга бывают весьма креативны и сложноустроены. 
Так рождаются компенсаторные идеи о превосходстве над «стадом» – одновременно с идеей вины перед народом; мечты о том, как народ «воспрянет» и освободит себя, а главное – нас, одновременно с ужасом перед «бунтом бессмысленным и беспощадным» и упованием на власть как «главного европейца». 
Так появляется фантазия о своей миссии «сеять разумное, доброе, вечное», культовые пошлости вроде «морального кодекса русского интеллигента» (позаимствованного из частного письма родственнику), ярлык «совесть нации», навешиваемый то на одного, то на другого несчастного ботаника, затравленного спецслужбами за недостаточную лояльность. Это уже не говоря о той части сословия, которая откровенно сидела у кормушки и обслуживала власть креативами вроде православия-самодержавия-народности.
 
Но происходило и нечто другое. К чести интеллигенции надо сказать, что с последствиями родовой травмы она начала бороться с того самого момента, как хоть чуть-чуть встала на ноги. История этой борьбы полна славных имен, она и родила великую русскую культуру, исследовавшую проблемы несвободы и власти до самых тонких и сложных нюансов, как можно исследовать только то, что очень болит.
И ведь уже почти получилось.
За 19 век были пройдены этап военного переворота, этап «служения» в духе Гриши Добросклонова, многочисленные периоды депрессий на тему «духовно навеки почившего» народа.
Были принесены огромные жертвы. Как пишет Федотов, интеллигенция «пыталась своими телами засыпать пропасть между собой и народом». Тысячи погибли в казематах крепостей и на каторгах, и это до всякого террора с их стороны, просто за попытки разговаривать. Впрочем, народ попытки учить его жить тоже не приветствовал.
 
Но к концу века был найден новый формат взаимодействия – партнерский, на равных. Земское движение переросло в мощное кооперативное движение, в котором знания образованного сословия наконец использовались не в интересах власти, а в интересах людей.
Интеллигенция перестала «сеять разумное, доброе, вечное», а просто учила считать и писать, вести бухгалтерию, писать судебные иски и планировать севооборот. Поражаясь в процессе вдруг обнаруженному совсем другому «народу» – изобретательному, трезвомыслящему, ироничному, жадному до знаний, адаптированному к нелегкой жизни благодаря сотням собственных социальных и бытовых лайфхаков, способному к сложнейшим формам самоорганизации и кооперации.
Эти люди, кстати, описали свой опыт довольно подробно, но в советское время было сделано все, чтобы каждый знал про народников-террористов, но никто не знал, что существовало на порядки более массовое и эффективное движение, в котором «интеллигенция» и «простой народ» почти успели стать просто народом, гражданской нацией. И наверное, смогли бы, не начнись всемирная мясорубка. 
Ирина Олицкая, выросшая в семье эсера-агронома, описывала в воспоминаниях, как знакомые крестьяне старались передать их семье в голодный Петербург 18-19 годов какой-то еды. Большевики не могли простить, что с треском проиграли этой силе выборы в Учредительное собрание, после чего с выборами жестко и быстро покончили, как и с самими эсерами.
 
Человекоядное государство перезагрузилось, и, перебив или выгнав почти всю прежнюю интеллигенцию, власть снова повторила кульбит Петра – набрала преданных и смышленых, создав новую, всем ей обязанную и абсолютно не защищенную от произвола интеллигенцию.
И все повторилось вновь, но в ускоренном и сильно упрощенном, почти фарсовом режиме: обожание тирана, переходящее в ненависть, самозабвенный труд ради великого будущего, мессианские фантазии о своей роли «совести нации», фронда на кухнях выданных властью квартир, борьба за привилегии, книги в стол, много алкоголя, и, в комплекте, презрение к «обывателям» и «мещанам», которых презирать и ненавидеть было куда безопасней, чем тех, кто тебя имел. Кто не хотел в это играть и начинал презирать и ненавидеть по адресу, из сословия бдительно выкорчевывались и шли кто на зону, кто в эмиграцию, кто в кочегары.
 
С крушением СССР начался бардак и нелюбовный треугольник «власть-народ-интеллигенция» начал трещать и шататься.
Часть интеллигенции застряла в ностальгии по славным прежним временам, когда можно было на писательских и профессорских дачах думать о судьбах Родины и не любить власть, при этом ревниво считаясь знаками ее внимания – орденами да премиями.
Часть пристроилась к новой кормушке, не забывая брюзжать про «бездуховную эпоху чистогана». Но большая часть, особенно те, кто помоложе и поактивнее, начала из треугольника выбираться и обретать независимость от власти.
В начале нового века интеллигенция уже отчасти переназвалась в «креативный класс», повеселела, перестала с болезненным выражением лица «выдавливать из себя раба» и всем тыкать в нос выдавленное, научилась ездить по миру, зарабатывать и судиться, и даже немножко самоорганизовываться, занялась социальной сферой и гражданским контролем, начала выходить на международный рынок труда и узнавать себе цену, создавать независимые от власти проекты и даже задумалась в 2011-12, не пора ли начать подчинять государство гражданскому обществу. Как тут случился имперский выхлоп, а прекрасный план прогнать ОПГ от власти, помахав шариками, провалился.
Выхлоп довольно быстро сдулся, но все равно триггер сработал и опять завелась старая шарманка про «жалкую нацию», и только мы тут, с прекрасными лицами, стоим все в белом среди победивших гопников.
 
Внутри сюжета
В текстах «про совков и гопников» очень часто звучат отсылки к «Собачьему сердцу» Булгакова. Мол, Шарикова сколько не приучай вилкой и салфеткой пользоваться, а он все одно скотина скотиной, опасная притом. Одобрительно цитируется профессор Преображенский, его знаменитый пассаж про разруху в головах и необходимость чистоты в парадном и в уборной. Цитируется в том смысле, что Преображенский голова, он зрит в корень и выражает, говоря языком школьной литературы, позицию автора. И как не солидаризироваться с профессором, человеком ученым и порядочным, интеллигентом, рыцарем культуры, практически в одиночку противостоящем надвигающемуся хаосу, хаму, который долго был грядущим, а вот теперь стоит на пороге с постановлением.
На самом деле, если отложить в сторону впечатление от фильма режиссера Бортко, чей стиль отмечен удивительным сплавом профессионального мастерства и феноменальной этической глухоты, у