Поэт Дмитрий Бобышев. Человекотекст...

Любовь накладывалась на влюбленности, те – на литературу, а она, как избалованное чудовище, кидалась на жизнь самоё. Красота сверстниц, блеск их глаз, грандиозность собственных планов и сопутствующая им эксцентричность выходок – все это опьяняло, кружило голову и, лишь слегка помучив, поколобродив в крови или сознании, находило простой и уже налаженный путь – прямым ходом в стихи. Не всегда это было последним результатом: строфы воздействовали на тех, кому были адресованы, внушали им грусть или трепет, и весь цикл начинался опять...


Евгению Рейну

Крылатый лев сидит с крылатым львом
и смотрит на крылатых львов, сидящих
в такой же точно позе на другом
конце моста и на него глядящих
такими же глазами.

Львиный пост.

Любой из них другого, а не мост
удерживает третью существа,
а на две трети сам уже собрался,
и, может быть, сейчас у края рва
он это оживающее братство
покинет.

Но попарно изо рта
железо напряженного прута
у каждого из них в цепную нить
настолько натянуло звенья,
что, кажется, уже не расцепить
скрепившиеся память и забвенье,
порыв и неподвижность, верх и низ,
не разорвав чугунный организм
противоборцев.
Только нежный сор
по воздуху несет какой-то вздор.

И эта подворотенная муть,
не в силах замутить оригинала,
желая за поверхность занырнуть,
подергивает зеркало канала
нечистым отражением.
Над рвом
крылатый лев сидит с крылатым львом
и смотрит на крылатых львов напротив
в их неподвижно гневном развороте
крылатость ненавидя и любя,
он видит повторенного себя.



Попытка тишины

 
Вы-ырвало мальчика в метро,
бедному брыжейки развязало,
вывернулось томное нутро
 прямо под концертной залой,
 
где к р а с и в ы й Шопен,
как король голубиный,
«гули-гули» со стен
в залу сыплет лавиной,
 
и н е б е с н ы й МоцАрт
льет, у струн занимая
серебро лунных царств,
а толпа — как Даная,
 
где из скормных убранств
нас пленяет без лести
с к у ш н ы й ведатель Брамс
гармонических следствий,
 
 и, как лунный резец,
некий ангельский профиль
на тетрадках сердец
н а ш рисует Прокофьев.
 
Как музыка пришла к нам на болото,
про это знает Петр,
был в государстве слишком воздух сперт,
звучала в нем желудочная нота…
 
Понадобились две-три вертикали
 тогда на сквозняке сыром.
То ангелом бия, то кораблем,
их в землю утыкали…
 
И что ж? Случайным инструментом
архитектуры золотой
струна была задето в лире той, —
в решетке, разумей, чугунно-медной.
 
И вазы ручками на ней махали,
и с хором записных певиц
 сладчайше делал знаменитый Фриц
во фразе восемь придыханий.
 
О Господи, как пел он «Свете тихий»!
Все б дал, чтоб Фрица услыхать.
Замолкни, ямб, умри навек, пиррихий, —
раскрою тишь, как белую тетрадь.
 
Тихо, тихо пишет снег,
пишет жизни, пишут души
по забвенью их навек
и вычеркивает тут же.
 
И на сером фоне стен
вновь записывая, мучит
симфонических систем —
по безмолвию — беззвучьем.
 
Стилизован под ампир,
тихо рушимый, прекрасен
этот белый бедный мир
в кривизне своих балясин.
 
Белым крапом снял он цвет,
выпил, высосал объемы,
в точку, в ноль списал, на нет —
линии, узлы, изломы.
 
Чертит снег, летит мелок —
в стиле нежного кубизма
он рисует эпилог
мирового катаклизма.
 
Тихо пишет тишиной,
оглушая мняще мнимых
той единственной ценой
истин непроизносимых…
 
Вышел мальчик из земли
бледный изжелта, но тот же,
видит — снегом замели
ветры вечер этот тошный.
 
Постояв у Дома книг,
вяло думал он: сегодня
проморгал я страшный миг,
дивный миг Суда Господня.

 

Портрет 


В. А-ич
 

По черному, вгоняя землю в дрожь,
зимы прошелся белый грифель,
зимы промчался черно-белый вихрь,
замахиваясь на меня, как нож
разбойничий. Бросая душу в дрожь.
 
По-черному пришла ко мне любовь.
Как птицы по ночам с насеста срываются,
не оборвавши сердце,
разбив крылом и оцарапав бровь,
ресницы обломив, пришла любовь.
 
Такое ж обмиранье и испуг,
во рту такой же стукот дробный
и — крупно — глаз дрожащий и огромный,
и шарф, и вырывание из рук,
как птицы крик ночной и вкривь и вдруг.
 
Да, образ твой меня, как мягкий нож,
грозя бедой, вгоняя душу в дрожь,
застал, застиг, как «Стой, подлец, молчи!» —
азартный крик грабителя в ночи
под окнами прохожих застает.
А выглянешь — одна зима идет.
 
 По белому, роскошествуя черным,
но и не тратя все без толку,
то прутик выбелив, то затенивши елку,
то наспех кое-где черкнув вороной
над крышею, морозом убеленной,
она (не различу — зима? любовь?)
пришла, и белый шарф, и глаз, и бровь.