СОЛДАТ
Возвратился солдат по весне издалече,
Только весь был изранен, был весь изувечен.
Пулей так был исхлестан, такой стал хромыга,
Что ходить уж не мог, не ходил он, а прыгал.
Стал он горя шутом, акробатом недоли,
Встречных болью смешил он, подскоками боли.
Пляской муки смешил и притопом калецким,
И глухого страданья внезапным коленцем.
Он до дому добрел: «Убирайся с порога,
Нам в работе такой попрыгун не подмога!»
К звонарю поспешил он, что был ему кумом,
Тот признать не хотел, палкой вытурил с шумом.
Он к зазнобе — та хохот сдержать не сумела,
Плечи, бедра тряслись, хохотало все тело.
«Мне с таким дрыгуном танцевать на матрасе?
Колыхаться до смерти в таком недоплясе?
Тела разве что треть, а подскоков две трети!
Спать с подпрыгой с таким дур не сыщешь на свете!
Больно ты мне подскочлив, до неба подскочишь!
Не бранись, не ругайся, ступай куда хочешь!»
И пошел он к фигуре, что возле дороги:
«Иисус мой сосновый, мы оба убоги!
Чья рука тебя, будто бы на смех, тесала?
Красоты маловато и дерева мало.
Твои ноги увечны, одна и другая,
Верно, скачешь, не ходишь, дорог избегая.
Ты такой никудышный, такой захудалый,
Что на пару мне будешь ты добрым скакалой».
Иисус, это слыша, сошел, скособочен,
Тот, кто вытесал Бога, был в темя колочен!
Две руки было левых и две ноги правых,
Деревянной ступней продырявливал травы.
«Я ходок не худой, хоть соснина худая,
Вечность пеший пройду я, дойду хоть куда я.
Мы пойдем неразлучно, одна нам дорога,
Будет чуть человека и чуточку Бога.
Мы поделимся мукой — делимы и муки! —
Нас обоих людские калечили руки.
Ты смешной, я смешной, мы смешны будем людям,
Увидав, рассмеются, — смеясь, нас полюбят.
Подопрешь меня телом, тебя я сосниной.
А что будет, то будет, для нас все едино!»
Тут же за руки взявшись, пошли не помешкав,
Нога за ногу в скоках цепляя потешно.
Сколько шли, неизвестно, в той вечности лютой, —
Ибо где ж те часы, что пробьют те минуты?
Миновали дни-ночи, желавшие минуть,
Миновало безлесье, безлужье, безнивность.
Только тьма без конца, только вихрь в ней несется,
Только ужас отсутствия всякого солнца.
Кто там из ночи в полночь, где вьюгою веет,
Кто там так человечеет, как божествеет?
То идут два хромца, два шаляя-валяя,
В мир не абы какой абы как ковыляя.
Шел в веселье один, а другой в беспечали,
Путь держали, друг в друге души уж не чая.
Бог хромал с человеком, шли много ли, мало,
И никто не узнает, что в них так хромало.
И скача как умели, скача неумело,
Наконец доскочили до самого неба!
ДЕВА
Двенадцать братьев, веря в сны, мечтой понять пытались стену,
Там плакал голос за стеной, девичий, обреченный плену.
И полюбили голос тот и сладкий домысел о Деве,
И виделась им форма губ в том замирающем напеве.
Сказали: «Плачет, значит, есть!» — И больше ничего иного.
И крест поставили на мир — и мир задумался немного...
И молоты схватили враз, чтоб в стену бить, пока проломят!
И не могла слепая ночь понять, кто человек, кто молот?
«Должны мы стену сокрушить, прежде чем смерть погубит Деву!»
Двенадцатый промолвил брат, одиннадцать призвавши к делу.
Но был напрасен этот труд, напрасна мышц и сил растрата!
Плоть отдали в добычу сну, их соблазнившему когда-то!
Крушится кость, слабеет грудь, ветшают руки, вянут лица...
И все в один скончались день, ночь вечная одна им длится.
Но тени мертвых — Боже мой! — не отказались от задачи,
Лишь время иначе течет, и молоты звенят иначе.
Звенят вперед! Звенят назад! Ведь тени тоже что-то могут!
И не могла слепая ночь понять, кто тень здесь, а кто молот?
«Должны мы стену сокрушить, прежде чем смерть погубит Деву!»
Двенадцатая молвит тень, одиннадцать призвавши к делу.
Но тень не может спорить с тьмой! Вдруг ослабев, они почили.
Они скончались еще раз, поскольку нет конца кончине.
Все не конец и все не так, как сам кончающийся хочет!..
Исчезла суть и сгинул след — и о тенях рассказ окончен.
Но молоты — о Боже мой! — пустой не поддались печали,
И сами стали в стену бить, и сами бронзою звучали.
Стучали в мрак, стучали в свет, как люди, потом истекая,
И что есть млат, коль он не млат, того не знала ночь слепая.
«Должны мы стену сокрушить, прежде чем смерть погубит Деву!»
Двенадцатый промолвил млат, одиннадцать призвавши к делу.
Стена упала — гул пошел, сотрясший дальние пределы.
Но за стеною — лишь ничто! Там ни живой души, ни Девы!
Ничьих там глаз, ничьих там губ! Ничьей судьбы в цветах, в короне!
Там голос, только голос был, и ничего другого кроме!
Ничто — лишь плач и скорбь и мрак и неизвестность, что томила.
Таков сей мир! Недобрый мир! Зачем иного нету мира!
Поскольку лживы были сны, те, что манили так чудесно,
То в ряд все молоты легли, в знак, что их труд исполнен честно.
Открылась бездна пустоты, и в бездне тишь была до жути!
Зачем над бездной шутишь ты, коль бездна над тобой не шутит?
ПЧЕЛЫ
В закоулке подземном, в жилье без просвета,
Где над мертвыми кровля загробности тусклой,
Ночью некоей Вечной, для нас же — Июльской
Что-то вдруг зажужжало... Смерть слышит... Что это?
Это — пчелы, роящимся шаром с полета,
Сбившись с жизненных троп, в пустоту залетели!
Так жужжат они чуждо в глухом подземелье,
Страх смотреть — так здесь чувственна их позолота!..
Мертвецы — в восхищенье! Зрачков своих нечто
Заслоняя от блеска остатками пальцев,
Восклицают в восторге, тень к тени толпятся:
«Это — пчелы! Вы помните? Пчелы! Конечно!»
Усыпленные боли их сызнова мучат!
Благодарны, что будит их блеск золотистый,
Всею небытью смотрят в заблудшие искры,
Что в обители смерти златятся так жгуче...
Знали некогда эти златые творенья,
А теперь, позаброшены в злые потемки,
Изумляются блещущей головоломке
И шараде жужжащего жарко роенья!
Но почуяв дорогу из сумрака мертвых,
Пчелы в мир выбираются медленным лётом,
Вот уж гаснут, скрываются за поворотом —
Вот уж — нет их! — А мертвые смотрят и смотрят...
Двенадцать братьев, веря в сны, своей мечтой стучались в стену,
А за стеной девичий плач о доле жалобился тлену.
И полюбился этот звук, родился домысел о Деве,
И самые изгибы уст чертились в гибнущем напеве.
Твердили: «Плачет – значит, есть!» – а про другое промолчали,
И обкрестили целый свет – его задумчивые дали…
Они за молоты взялись, ударили по гулким плитам —
И каждый молот в темноте сливается со стенобитом.
«Скорее камень сокрушим, скорей поборемся с заклятьем!» —
Двенадцатый взывает брат к другим одиннадцати братьям.
Без проку оказался труд, натуга мускулов – без проку.
Самих себя – своей мечте они отдали на мороку!
Ломило грудь, крошило кость, за жилой надрывало жилу…
И все, погибнув заодно, в единую легли могилу!
Но тени мертвых – Боже мой! – из рук не выпустили молот!
Он по-иному, но опять стучит в стены загробный холод…
Он ломится, и вторит гром его размаху и паденью!
И каждый призрак в темноте сливается с бесплотной тенью!
«Скорее камень сокрушим и Девий приговор отменим!» —
Рекла двенадцатая тень к другим одиннадцати теням.
Но даже им не стало сил, а морок теням не подмога;
И тени умерли опять – ведь смерти никогда не много…
Ее не много – и не той, какую просят, умирая!..
Исчезла суть – и след заглох – и приняла земля сырая!
Но молоты – о Боже мой! – они, наперелом законам,
Теперь и сами по себе в застенье ломятся со звоном!
Колотят в мрак, колотят в блеск, обмылясь потом человечьим,
И каждый молот в темноте слился с небесным бесконечьем!
«Скорее камень сокрушим, девичью смерть переморочим!» —
Гремя, двенадцатый из них взывал к одиннадцати прочим.
И рухнул камень, грянул гром, долину эхом облетая,
Но ни Девицы, ни души, а только – пустота пустая.
Ни чьих-то глаз, ни чьих-то уст! Ни чьих-то судеб в гулком громе.
Был только голос – только он, и не было ни йоты кроме!
Был – только плач и только скорбь, и мрак, и страшная примета!
Таков уж свет! Недобрый свет! Зачем же нет иного света?
Пред грезой, лгавшей наяву, и чудом, канувшим в пустоты,
Легли все молоты рядком почить от праведной работы.
А ты над пустотой трунишь и не идешь своей дорогой.
Тебя не тронет – эта тишь, но ты и сам – ее не трогай!
пер. Г. Зельдовича