* * *
«Не хочу! Не хочу я!» — кричит лесной голубь,
отчаянно и хрипло, так по-человечьи.
Тревожит, от сна будит мученичьей речью.
Где и когда я слышал этот страшный голос?
Ты в этот час не должен ни перед кем ответа
держать, ни перед собою. В окне — лес зеленый,
облака, все как было. Усни, убежденный,
что это лесной голубь, лесной голубь это.
* * *
Да. Ich bin wieder da.1 Это я на столбе
на освенцимском тлею, как лампочки нить.
Мне в подвалах Варшавы повстанческой гнить.
Тенью выступить на хиросимской стене.
Да. Ich bin wieder da. Из каналов, со дна.
Я беглец в Заполярье. Я зэк обреченный.
Называйте хоть красным, хоть белым, хоть черным,
вы, что сыты, безгрешны. Ich bin wieder da.
* * *
Палеонтологи, копая,
недостающих ищут звеньев,
мы — кровь и мясо, плоть живая —
следим за их трудом и рвеньем.
Мильярд праптиц, что жил в полете,
истлел бесследно, нет в помине.
Одна, утопшая в болоте,
о всех свидетельствует ныне.
* * *
Сколько умов мистичных, истиной несыто,
тянулось ввысь, где солнце цвело им, как роза, —
где ныне агаряне? где монофелиты?
суфии, каббалисты и всякая гноза?
Триас, юра и мел спорили, что важнее,
что — плавник или крылья — будет лучшим даром?
— Что истина? — спросил наместник Иудеи.
— То, что выжить сумеет, — отвечал Чарльз Дарвин.
* * *
Какой парад героев! Конкистадор Кортес,
плаванье Магеллана, пиры Гаргантюа,
террорист мозговитый планирует дела,
Дон Кихот и тот грозен с копьем наперевес.
А потом серость жизни, дни забот повседневных,
ржа сжирает железо, капля в камень: кап-кап...
Знают астролог, лекарь, адвокат, исповедник —
те, кто кормится этим, — как человек слаб.
* * *
Из года в год здесь ночь бела,
белые дни, белые ночи.
Течет живица из ствола,
и первый клеится листочек.
Но кладбища здесь что ни шаг,
и вновь нам возвращает память
тот черный год, тот черный мрак,
когда светили кровь и пламя.
* * *
Я верю в мыслящий тростник, его вершина
стремится вверх, хоть и колеблется, робея.
Я верю в эллина и верю в армянина,
в ирландца верю, и в араба, и в еврея.
А в убедительность ораторства не верю,
когда помпезно врет политик знаменитый,
не верю я в рефлекс руки на револьвере,
не верю в старые и в новые элиты.
* * *
Убивали поспешно. Рассеяли прах,
уничтожив и тело и мысль обреченных.
Стерли всяческий след. Но, убийства поправ,
память вновь возвращалась, как зернышки четок.
И кричал многоликий князь мира сего,
убеждаясь, что тщетны усилья его,
что людей вновь связует общенье живых
и воскресших из лагерной пыли святых.
* * *
Острова в океане, что влекли от веку
рыбаков и корсаров, дерзких капитанов,
я видел в свете солнца издали и сверху —
вблизи пришлось мне видеть лица наркоманов.
Жизнь коротка, как прежде, а смерть долго длится,
но в наше время бездна пенится яро
белизной ядовитой. Плыть теперь так близко
от Островов Блаженства к Островам Кошмара.
Не могу сказать, что это мое. Но образы очень интересны.