Три великих поэзии ХХ века и одно стихотворение Б. Лесьмяна (Из А. Гелескула)
Двадцатый век завершен и довольно единодушно помянут недобрым словом. Он того стоил и все же не был ни беспросветным, ни бесплодным. По крайней мере в Европе, для которой он оказался особенно безжалостным, было три великих поэзии. Три — кроме русской, испанская и польская. Великие поэты были и помимо, но речь не об одиночках, а о поэзии как усилии коллективной души, востребованном и насущном, ристалище мысли, страстей и предчувствий. И при всей несхожести их роднит, две последние особенно отчетливо, трагическое мироощущение. Трагизм в том его понимании, какое применимо, например, к поэзии Лермонтова или Блока. Это не угрюмая сосредоточенность на мировом зле и не сознательный жизненный выбор, возбраняющий любить и радоваться, но то, что явно или тайно сквозит в любом душевном движении, присутствует в нем и не покидает.
Федерико Гарсиа Лорка назвал свою родину — «Андалузию слезную» — болевой точкой Испании. Польша — болевая точка Европы. А где, спрашивается, в Европе жилось припеваючи? Всем доставалось сполна. Но раны бывают разные, иные заживают и остаются шрамы, которыми с годами можно даже гордиться. Ранение лицевого нерва мучит пожизненно. Боюсь, польские раны такого свойства. Вспоминается восклицание Мандельштама: «Поэзия, тебе полезны грозы». Да, поэзии явно полезны. А самим поэтам? Последние два века судьба не щадила ни русских поэтов, ни польских — перечень имен похож на мартиролог. Но…
…тяжкий млат,
Дробя стекло, кует булат.
Не утешительно, но справедливо.(с)
Послесловие:
Болеслав Лесьмян
перевод А. Гелескула
КУКЛА
Я – кукла. Светятся серьги росой нездешнего мира И сном по шелковой яви на платье вытканы маки. Люблю фаянсовый взгляд мой и клейкий запах кармина, Который смертным румянцем горит на матовом лаке.
Люблю в полуденном солнце лежать на стройном диване, Где скачут зайчики света и где на выгнутой спинке Безногий ирис витает у ног задумчивой лани, А в тихой вечности плюша гнездо свивают пылинки.
Признательна я девчурке за то, что с таким терпеньем Безжизненностью моею играет, не уставая, Слова за меня лепечет и светится вдохновеньем – И кажется временами, что я для нее живая.
И мне по руке гадая, пророчит она, что к маю, Взяв хлеб и зарю в дорогу, предамся я воле божьей И побреду, босоногая, по Затудальнему краю, Чтоб на губах у бродяги поцеловать бездорожье.
Однажды судьба не взлюбит – и вот я собьюсь с дороги, Останусь одна на свете, гонимая отовсюду, Уйду от земли и неба и там, на чужом пороге, Забыта жизнью и смертью, сама себя позабуду...
Подобна я человеку – тому, Который Смеется. Я книгу эту читала... Премудростям алфавита Я, словно грехам, училась – и мне иногда сдается, Что я, как почтовый ящик, словами битком набита.
Хочу написать я повесть, в которой две героини. И главная – Прадорожка, ведущая в Прадубравье, Куда схоронилась Кукла, не найденная доныне, – Сидит и в зеркальце смотрит, а сердце у ней купавье.
Два слова всего и знает, и смерть называет Мамой, А Папой – могильный холмик. И всё для нее потеха... Голодные сновиденья снуют над пустою ямой, А кукла себе смеется и вслушивается в эхо...
Конец такой: Прадорожка теряет жизнь на уступе... Намеки на это были. Смотри начальные главы... И гибнет кукла-смеялка с четой родителей вкупе. И под конец остаются лишь зеркальце да купавы...
Писать ли мне эту повесть?.. Становятся люди суше, И сказка уже не в моде – смешней париков и мушек... Цветного стиха не стало... Сереют сады и души. А мне пора отправляться в лечебницу для игрушек.
Заштопают дыры в бедрах, щербины покроют лаком, Опять наведут улыбку – такую, что станет тошно, – И латаные красоты снесут напоказ зевакам И выставят на витрине, чтоб выглядели роскошно.
Цена моя будет падать, а я – всё стоять в окошке, Пока не воздену горько, налитая мглой до края, Ладони мои – кривые и вогнутые, как ложки, – К тому, кто шел на Голгофу, не за меня умирая.
И он, распятые руки раскрыв над смертью и тленом И зная, что роль игрушки давно мне играть немило, Меня на пробу бессмертья возьмет по сниженным ценам – Всего за одну слезинку, дошедшую до могилы!
Оригинал
LALKA
Jam - lalka. W mych kolczykach szkli się zaświat dżdżysty, Suknia jawą atłasu ze snem się kojarzy. Lubię fajans mych oczu i zapach kleisty Farby, rumieńcem śmierci młodzącej mat twarzy.
Lubię leżeć, gdy pokój słonecznieje czynnie, Na strojnego dywanu narożnej purpurze, Gdzie irys obok sarny kwitnie bezroślinnie, A z wieczności pluszowej unoszą się kurze.
Dziewczynce, co się moim bawi nieistnieniem, Wdzięczna jestem, gdy w dłonie mój niebyt porywa I mówi za mnie wszystko, różowa nachnieniem, I udaje, że wierzy w to, iż jestem żywa.
Pilnie wróży mi z ręki, że w najbliższym maju W świat wyruszę, a w drogę wezmę chleb i zorze, By piechtami wędrując po Znaszlitymkraju, W ustach chłopca włóczęgi całować bezdroże.
Ubezdrożyć się muszę na ziemi i w niebie, By w chwili, kiedy najmniej spodobam się losom, Znaleźć się niespodzianie, na przekór niebiosom, W położeniu - bez wyjścia - bez śmierci - bez siebie.
Mam stały wyraz twarzy, niby Człowiek Śmiechu. Znam tę powieść i inne... Ta sama dziewczynka Uczyła mnie czytania, jak się uczy grzechu, I jestem pełna wiedzy, jak do listów skrzynka.
Mam zamiar pisać powieść, której bohaterką Jest Praścieżka, wiodąca urwiskami w Pralas, Gdzie ukryła się lalka - i nikt jej nie znalazł! Duszę ma z macierzanki i patrzy w lusterko.
Mówi tylko dwa słowa: Papa albo Mama. Mama - mówi do śmierci, a Papa - do grobu I śmieje się... Sen chwieje łbem u próżni żłobu, A ona śmiechu swego nasłuchuje sama.
Koniec mojej powieści jest ten, że Praścieżka Odbiera sobie życie... W mgle są o tym wzmianki... Ginie świat... Z rodzicami znika lalka śmieszka. Nic nie ma prócz lusterka i prócz macierzanki.
Wartoż pisać tę powieść? Baśń wyszła już z mody, Jak krynolina z tęczy!... Módl się do korala O wiersz barwny!... Zszarzały dusze i ogrody, A mnie wkrótce do lalek poniosą szpitala.
Wyrwę w biodrach zasklepią, brew wznowią nad okiem, Wargom uśmiech narzucą taki, że aż zbrzydnie, I na pokaz wystawią, abym się bezwstydnie Do przechodniów łatanym mizdrzyła urokiem.
Stracę wartość. Nastąpią cen spadki i zniżki. I wówczas, gdy już mroki poczuję w pobliżu, Wyciągnę dłonie ścisłe i wklęsłe jak łyżki, Do Boga, co nie za mnie umierał na krzyżu!
On, wiedząc, jak mi trudno, choć sen się snem łata, Grać rolę siebie samej na świata arenie, Dla prób nieśmiertelności, po zniżonej cenie Nabędzie mnie - za jedną łzę z tamtego świata!
Стихи, как и голова, предмет темный и исследованию не подлежит (с), хотя все исследуют, исследуют, это дело увлекательное, но пустое, стихи или торкают или нет, хотя в разные периоды жизни по разному, что-то можно в одном состоянии не заметить, зато в другом оценить.
