Нет такого слова в словарях. О горизонтах поэтического языка

Разговорные слова и неологизмы… Как много перьев и клавиатур ломают сегодня поборники «правильных слов», которые, конечно же, обязаны находиться в словарях — прежде, чем прийти в голову человеку, который пишет стихи. Иначе «права не имеет» поэт ими пользоваться в своих стихах.

Согласитесь: это выглядит странно, как спор — «что первично, курица или яйцо». В поэтическом «уголовном деле» ответ на вопрос «что из чего взялось» очевиден. Откуда берутся словари? Почему, и главное — чем они пополняются? Откуда берётся новый материал, какими хитрыми путями он приходит в словари?

Время отражается в искусстве, в человеческих речах, а стало быть — и в языке. В язык приходит время, и приходит оно со своими словами. Например, возьмём сленг, который поэты тоже любят — это придаёт поэтическому высказыванию выразительность и оттенок маргинальности. Хотя, если разобраться: что маргинального в речи со сленгом? Сленг — социальный портрет говорящего. Сразу понимаешь, кто перед тобой: денди из позапрошлого века, бывший зек, небитый бройлер-тинейджер, компьютерщик, моряк, художник, и т. д. Что криминального в социально-культурной окраске речи? Таким приёмом социально «окрашенного» живого словаря пользовался, например, Высоцкий — и создал свой музыкально-поэтический театр, где персонажи песен настолько достоверны, что вольно-невольно идентифицируешь автора с каждым из них. И веришь в написанное и спетое.

Если бы не было проникновения в язык новых слов — мы бы до сих пор говорили в стихах на языке Тредиаковского, Ломоносова, например, или Сумарокова. А словари бы не переиздавались.
Однако язык развивается, расширяется. Медленно — веками — вбирает в себя новые смыслы и соответствующие этим смыслам слова, переваривает их и адаптирует. А ещё человеческая речь веками «сбрасывает» неиспользуемую лексику, как старую кожу. Слова умирают, оседают в словарях.

Но приходят времена, когда в людях просыпается потребность в изучении истории, лингвистики, и происходит всплеск интереса ко всему, что располагается за пределами личного человеческого мирка. В разговорный язык вливаются сотни новых слов, а из «архивов архаики» вновь извлекаются информационно-смысловые пласты, которые пылились на периферии сознания. И тогда воскресают забытые старинные, а то и древние слова, возвращаясь в человеческий словарь.

Эти процессы сменяют друг друга, медленно вспыхивают и гаснут, длятся десятилетиями, столетиями, и подобны дыханию древнего, гигантского живого организма — человеческого языка.

Поэты иногда любят русскую речь не только «по словарю», но — в полном, так сказать, её объёме: с архаизмами, разговорными и просторечными, и вовсе какими-то там нелитературными диалектными словами. А как свежо и выразительно может прозвучать в современном стихе устаревшее слово — если оно правильно вписано в звуковой и образный ряд…
Бывает, буйные сочинители включают в свой поэтический лексикон даже мат. Это, конечно — перебор. Хотя кое-где звучит органично, как песня, из которой слова не выбросить. Но это, конечно, рискованный приём, требующий предельной искренности, поэтического слуха, внутреннего чувства меры, известного целомудрия — и мастерства.

Русский язык прожорлив и всеяден. Он поглощает иностранные слова и перемалывает их, присваивая. Поэты любят «отшлифовывать», видоизменять по образцу русских лексических конструкций иностранные словечки, а они упрямо проникают в обиход — как ни крути. Взять, к примеру, «компьютерный» или «геймерский» лексикон. Или политико-публицистический, обильно приправленный модным сленгом. Запретить это невозможно. Да и надо ли?

Русский язык отлично справляется с ассимиляцией подобных «вторжений» — в русском языке море слов иностранного происхождения, которые давно «обрусели», стали привычными, обыкновенными, знакомыми с детства. А сколько «неудобных» для русского слуха иностранных, специфических терминов в результате фонетической модификации, в том числе и переноса «неудобного», неестественно звучащего ударения, перестают быть дискомфортными в произношении и становятся «более русскими», благозвучными?

Иноязычные «гренкИ», например, стали давно «грЕнками», зазвучали по-русски. Такие метаморфозы слов происходят, чаще всего, именно в поэзии — из-за того, что это необходимо поэту для благозвучия ритма, рифмы, да и вообще — преображённые слова становятся более приятными на слух, более лёгкими для запоминания. Этот фокус с переиначиванием ударения происходил задолго до нас, ещё с конца 18 века. Как раз в эпоху расцвета русской поэзии, когда адаптировалось в русском языке множество новых слов, они растворялись в поэтическом языке, возвращались в язык разговорный, становились привычными, и вслед за этими «волшебными превращениями» создавались словари, которые переиздаются и актуальны до наших дней.

Фантасты придумывают свой экзотический словарь — потому что нет в реальном словаре названия объектов, существующих в их повествованиях. Многие слова из лексикона фантастов перекочевали в реальный словарь после внедрения новых технологий, изобретений, «предсказанных» в романах и рассказах фантазёров.

Настоящая лингвистика — это изучение живого процесса, а не поза обвинителя, намертво вцепившегося в орфографические словари. Обычно чрезмерной строгостью к «чистоте» грешат неофиты. Уже не дилетанты, но ещё не мудрецы. А изучать «творческие причуды» у талантливых мастеров — настоящее удовольствие. Даже если это — заумь. Из феномена «зауми» — выросло много чего полезного, а впоследствии — и привычного.

А ёше поэты любят подражать черт те чему… От чириканья птиц до грохота падающего шкафа. Коверкать слова просто эксперимента ради, или «играясь» со словами, как дети играют в кубики — изобретая неологизмы, эрративы, графоны… и прочий поэтический вздор, сочиняя и преобразовывая доселе не существующие слова, или вообще создавая абракадабру. Сегодня «стражи словесности» не поняли и шипят, заклёвывая «новаторов», а завтра — глядишь, уже читают нараспев, с умным видом искушённого литературой эстета, утомлённого всеобщей «тупостью и невежеством»:

Бобэоби пелись губы,
Вээоми пелись взоры,
Пиээо пелись брови,
Лиэээй — пелся облик,
Гзи-гзи-гзэо пелась цепь.
Так на холсте каких-то соответствий
Вне протяжения жило Лицо.

Велимир Хлебников (1908 — 1909)

Странно слышать упрёки, обращенные к поэтам, что «таких слов нет в русском языке». Маяковский, например, плевать хотел на то, что в словарях нет его «змеи двухметроворостой», или целой россыпи неизвестных слов — многопудье, быкомордая, громадьё, прозаседавшиеся, адище, шумище, слезища, тысячесабельный, миллионносильный, многолапый, крикогубый, божик, свинёнок…
А строка — «Сливеют губы с холода»? В каких словарях содержался этот глагол? Ни в каких.

Но поэзия (а также наука и техника) — раздвигает горизонты языка постоянно. Иначе язык — умрёт. Он дышит, существует, развивается, обогащается, видоизменяется. Даже если это не нравится бдительным блюстителям «словесной чистоты» . Ничего, потом они привыкают. И многотомные словари переделывают, дополняют, редактируют, переиздают. Происходит это, когда «созревает» внушительный урожай из слов, ставших в языке привычными, обиходными. Слова — они ведь еще и созреть должны для словарей. И созревают они — в человеческой речи, в литературе, и особенно — в поэзии.

Нет, я, конечно, не принимаю безбашенного речевого волюнтаризма и решительно против беспредела и безалаберности в языке, особенно в поэтическом. Если возникает разрушительный процесс, деструктивный для языка и семантического поля смыслов — это, разумеется, чистое свинство, хулиганство и выпендрёж. А там, где автор просто бездарен и безграмотен — корявый текст и плоские смыслы выдадут его «экспериментаторские потуги» с головой.

Но там, где возникает гармония, выразительность — слово приживается в языке, становится слагаемым родной речи, как-будто «врастает» в человеческий словарь. В живой человеческий словарь, а не в увесистый том на книжной полке. Туда, «в толстую книжку», огранённое или изобретенное слово врастёт или нет — время покажет.

P.S.

Папа у тебя граммофон,
мама у тебя графоман,
если спросют, так и скажи,
дескать, граммофон, графоман.

Никогда не ври. Говори
только правду, так, мол, и так,
ничего не сделать, увы,
вот ведь, графоман, граммофон.

А начнут тебя попрекать,
Граммофоныч, тем, кто ты есть,
графомамой всякой дразнить,
граммофазером обзывать,

ты сыграй им, детка, и спой,
отчебучь им степ и галоп,
ай-яй-яй, скажи, ну-ну-ну,
пальцем погрози им и съешь.

(Надя Делаланд, 2008)

П. Фрагорийский
из кн. Блокнот Птицелова. Триумф ремесленника