Разночтения
В тексте московских глав романа можно заметить разночтения вроде: «первый попавшийся человек с улицы», но «получишь… по морде от первого попавшего молодого человека, ворвавшегося с Театрального проезда». Видимо, автор хотел избежать рифмовки «попавшийся - ворвавшийся».
«Зал» в сценах сатанинского бала иногда превращается в «залу»: «опять оказалась в бальном зале», но «из покинутых Маргаритой бальных зал» и «сзади, из залы, доносился шорох». В главе 15. «Сон Никанора Ивановича» встречаем как «опять раскрылся занавес», так и «занавесь разошлась». Видимо, в окончательной редакции эти разночтения были бы устранены.
Булгаковское выражение «удалился при жидких аплодисментах» звучит в упомянутой выше пятнадцатой главе романа вполне современно, однако там же обнаруживаем менее привычные варианты: «дружный аплодисмент был ответом артисту» и «издалека дважды донесся аплодисмент».
Обращает на себя внимание не совсем привычное употребление Булгаковым слова «очень»: «Маргарита очень разгневалась…», «очень волнуя сердце» (сильно разгневалась, сильно волнуя), «очень замедлив ход» (резко замедлив ход), «особняк был очень недалеко» (совсем неподалеку, рядом)
Одной из особенностей авторской речи в романе являются подчас иронические самоназвания «повествователь/наблюдатель»: «даже у меня, правдивого повествователя, но постороннего человека», «наблюдатель мог бы видеть…», «если бы какой-нибудь наблюдатель мог проследить дальнейшие действия Арчибальда Арчибальдовича», «странными такие действия мог бы счесть лишь наблюдатель поверхностный». Один раз замечено ироничное самоопределение «пишущий эти правдивые строки». Встречаются и такие безличные обороты, как «дальнейший путь его никому не известен», «куда направились двое зарезавших Иуду, не знает никто, но путь третьего человека известен».
Булгаковские выражения «в доме…, покоем расположенном на Садовой улице»; «дома, построенного, как было сказано, покоем»; «небольшой дворик, покоем обставленный сараями» для современной молодежи показались бы не вполне понятными, поскольку ей невдомек, что когда-то, в старорежимное время, буква «П» именовалась в азбуке «покоем».
Восклицание голубоглазого артиста «Верю!» во «Сне Никанора Ивановича», возможно, пародирует хрестоматийное «Не верю!», которое не раз слышали актеры Художественного театра на репетициях из уст К.С. Станиславского. Константин Сергеевич и в самом деле отличался «очень приятными чертами лица» и «царственными жестами», был, как и артист, призывавший сдавать валюту, «гладко выбрит и причесан на пробор». Вот только глаза у него были серыми, а не голубыми.
Еще одной особенностью булгаковского языка в романе можно считать замену более распространенного слова относительно менее распространенным «родственником». Так, «безлепица» употребляется автором вместо «нелепицы», «освирепеть» вместо «рассвирепеть», «первым долгом» вместо «первым делом», «наклонен» (к юмору) вместо «склонен», «несусветимое» вместо более привычного «несусветное».
Комичное
Кроме помянутых выше словосочетаний вроде милиции, входящей «спокойной деловой походкой» и «прищурившегося» следствия, которое «появляется» в здании театра в сопровождении «остроухой собаки» (похоже на гоголевское «столетнее старье пустилось приплясывать»), блистают юмором и неожиданным комизмом такие строки, как: «Выбрит гладко. Брюнет, Правый глаз черный, левый почему-то зеленый. Брови черные, но одна выше другой. Словом – иностранец»; «привидение, пройдя в отверстие трельяжа, беспрепятственно вступило на веранду»; «… где меньше шансов, что пристанут к босому человеку, изводя его расспросами о кальсонах, которые упорно не пожелали стать похожими на брюки»; «швейцар представил себя повешенным на фор-марса-рее…»; «хохот… гремел как в бане»; «нервный, как все буфетчики..»; «Здорово, вредитель!» (ответ Ивана на приветствие врача-психиатра – А.А.).
А вот «горькие» признания и тонкие афоризмы Воланда: «я не закусываю никогда»; «я люблю сидеть низко – с низкого не так опасно падать»; «что-то… недоброе таится в мужчинах, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы»; «… я-то? Пожалуй, немец…»; «один, один, я всегда один».
Нас смешат эмоциональные рассуждения Азазелло и Коровьева: «пусть бы ездил Бегемот, он обаятельный…»; «сегодня я неофициальное лицо, а завтра, глядишь, официальное! А бывает и наоборот… И еще как бывает!»; «Приедет… и или нашпионит, как последний сукин сын, или же капризами все нервы вымотает…»; «Нет, не могу больше! Пойду приму триста капель эфирной валерьянки…, вот они, трамваи-то… до чего доводят!».
Остроумны и смешны следующие авторские замечания: «у котов, шнырявших возле веранды, был утренний вид»; «Иван испустил страшный боевой вопль, слышный, к общему соблазну, даже на бульваре»; «Степа… трясущейся рукой провел по бедру, чтобы определить, в брюках он или нет, и не определил»; «меня только что зарезало трамваем на Патриарших» (фрагмент текста телеграммы, полученной дядей Берлиоза в Киеве – А.А.); «было тихо, как и полагается в приличном учреждении»; «на мешках, раскинувшись животами кверху, лежали какие-то мужчины»; «Азазелло… откинулся на спинку скамейки, закрыв спиной крупно вырезанное на ней слово «Нюра»; «…встрял в разговор… котообразный толстяк, так и прущий в магазин»; «вся эта глупейшая, бестактная и, вероятно, политически вредная вещь».
Вызывают смех сцены проделок Коровьева и Бегемота в театре Варьете, Торгсине, Грибоедове; очень смешны обстоятельства посещения Максимилианом Андреевичем (дядей из Киева – А.А.) и буфетчиком А.Ф. Соковым «нехорошей квартиры», а также курьером Карповым – Зрелищной комиссии, где в кабинете ее председателя расписывает резолюции пустой, но говорящий костюм при галстуке, а в ее филиале гремит хор сотрудников-филиальцев, складно исполняющий народную песню «Славное море». Возможно, М.А. Булгаков сочинил эту хоровую сцену, прочтя уморительный эпизод с песней «Ах, мой милый Августин», звучащей в научно-фантастическом романе Александра Беляева «Властелин мира». Кстати, отрезанная голова Берлиоза тоже в ряде сюжетных ситуаций напоминает голову профессора Доуэля. Неожиданные комичные нотки слышатся в речи Рюхина, когда он называет Дантеса «белогвардейцем» («…стрелял в него этот белогвардеец»).
Междометия и вариативность определений персонажа
Поражает синонимическое разнообразие и развитие кратких характеристик, с помощью которых автор определяет многих своих персонажей. Так, в главе «Явление героя», где читатель впервые встречается с Мастером, и только в этой главе, речь «историка по образованию» пестрит междометиями, подчеркивая его экзальтированность и болезненное состояние: «Тсс! – вдруг сам себя прервал больной»; «Эх, эх… - сказал гость, морщась»; «Ах, это был золотой век… - шептал рассказчик»; «Ах, она (луна – А.А.) ушла…»; «Ах, какая у меня была обстановка!»; «Он чрезвычайно поразил меня, ах, как поразил!»; «Ах, ах! Но до чего мне досадно…»; «Ах, ах, ах! Зимою я очень редко видел в оконце чьи-нибудь черные ноги…»; «Ах, нет, нет, - болезненно дернувшись, ответил гость»; «О, как я угадал!»; «Он ее… не винит, о нет, не винит!»; «Уу, проклятая дыра, - прорычал гость».
Воланд (реже Коровьев и Азазелло), также не чуждый эмоций («Гм…», «Ну-с…», «А… - сказал Воланд…», «Ай!», «Ай-яй-яй!» «Ба!»), первоначально представляется автором читателю как «человек», затем – как «неизвестный» (впоследствии «развязный неизвестный»), «иностранец», «иноземец», «незнакомец», «путешественник», «заграничный гость» и «чудак». Появившись в квартире, занимаемой Степой Лиходеевым «пополам с покойным Берлиозом», Воланд, вновь выступает как «неизвестный человек» и «незнакомец», а потом именуется «гостем», «артистом», «гастролером» и «визитером», далее превращаясь в «ученого», «странного, загадочного профессора», «таинственного консультанта». В последующих главах этот зловещий персонаж преображается в «подозрительного», «сумасшедшего, больного, безумного», «полоумного немца», «ненавистного неизвестного», «замаскированного» (Воланд явился в театр Варьете в «полумаске» - А.А.), «артиста-интуриста», «безмолвного мага», «шпиона» и, наконец, «гипнотизера». Кстати, "беспиджачным иностранцем" один раз назван и Азазелло - демон из свиты Воланда.
Как только не обзывает автор своего колоритного Коровьева-Фагота! И «прозрачным гражданином престранного вида» с «глумливой физиономией», и «длинным черным мужчиной», и «подозрительным («более чем сомнительным») оборванцем» и «клетчатым типом» («гражданином»), и «сукиным сыном», и «специалистом-хормейстером», и «негодяем», «злодеем», «втирушей», «мерзавцем», «надувалом», «штукарем», «пронырой», и «наглым гаером», и «подлым Фаготом», и «попрошайкой и ломакой», и даже, вровень с Воландом, «чародеем и магом». Кроме того, субъект «в драной цирковой одежде» иногда солидно представляется окружающим в качестве «регента», «помощника и переводчика иностранного консультанта» («ихнего переводчика»), выдает себя по телефону за безымянного служащего Интуриста, бдительного жильца дома 302-бис Тимофея Квасцова, русского писателя (конкретно - Панаева), а ближе к финалу - за «туриста» и «бедного скитальца».
