Британский литературный критик XVIII века Сэмюэл Джонсон считал, что «огромная часть времени писателя тратится на чтение, необходимое для написания книги», и «для того, чтобы написать книгу, писателю приходится перерыть полбиблиотеки». Вряд ли Михаил Афанасьевич читал С. Джонсона, но если бы читал, то согласился бы с его мнением. Это подтверждают близкие писателя, свидетельствовавшие, что в 1936 году, перед написанием ершалаимских глав, «Миша» приобрел в букинистических магазинах Москвы целую груду книг, из которых потом сделал массу выписок. Это подтверждают и многочисленные исследователи творчества М.А. Булгакова, насчитавшие свыше 18 письменных источников, использованных автором «Мастера и Маргариты» для сочинения «ершалаимской» части своего романа. Они, в частности, называют «Антихрист» Э. Ренана, «Иисус против Христа» А. Барбюса, «Жизнь Иисуса Христа» Ф.В. Фаррара, «Иродиаду» Г. Флобера, «Элексир Сатаны» Э. Гофмана, «Историю евреев» Г. Гретца, Энциклопедию Брокгауза и Ефрона, «Анналы» Тацита, «Иудейские древности» Иосифа Флавия, а также отечественные произведения вроде «Огненного ангела» и «Легенды об Агриппе» В. Брюсова, поэмы Г. Петровского «Пилат», пьесы С. Чевкина «Иешуа Ганоцри, или Беспристрастное открытие истины», «Гефсимании» А.М. Федорова и ряда других, включая апокрифические евангелия, средневековые немецкие легенды, журнальные статьи и путеводители по библейским местам Иерусалима (например, «Археология страданий Господа нашего Иисуса Христа» Н.К. Маккавейского).
Наконец, и сам М.А. Булгаков, прочтя первые главы «Петра Первого» А.Н. Толстого, презрительно заметил: «Так любой написать может», имея, видимо, в виду, что для написания исторического произведения писателю следует изучить источники, необходимые для воссоздания облика давно ушедшей эпохи. Впрочем, антипатия Михаила Афанасьевича к «трудовому графу», которого он называл за глаза «бесчестным плутом», живущим «толсто и денежно», общеизвестна, и, следовательно, приведенная выше оценка незаконченного романа Алексея Николаевича вряд ли объективна.
Тогда укажем на слова Мастера, которыми он характеризует поэта Бездомного: «Вы, конечно, человек девственный…, вы человек невежественный… Но тот (Берлиоз – А.А.) все-таки хоть что-то читал…», намекая на то, что Иван Николаевич взялся писать поэму об Иисусе Христе, ничего не зная о времени и исторической ситуации, в которых Иисус жил. Скорее всего, М.А. Булгаков адресовал намек Мастера Демьяну Бедному, сочинившему бойкие и кощунственные антирелигиозные стихи «Новый Завет без изъяна от евангелиста Демьяна», и авторам журнала «Безбожник», издававшегося в Москве с 1925 года.
Слов нет, в «Мастере и Маргарите» написана великолепная, живая картина «ненавистного прокуратору» древнего Ершалаима. Точно (согласно описанию Иосифа Флавия) и красочно воссоздан облик Верхнего и Нижнего Городов; ипподрома с его крылатыми истуканами, простершими руки к небу; величественного храма Предвечному; дворца Ирода с двумя его флигелями, колоннадой на верхней площадке, мозаичными полами, дворцовым садом, лестницей, обсаженной пальмами и кипарисами; фонтанами и бесчисленными статуями олимпийских богов, изваянными из белого мрамора и яркой бронзы. Правдоподобно название иерусалимской улицы (Греческая), точны наименования ворот (Яффские, Хевронские, Сузские; отметим, однако, что Хевронские ворота в Иерусалиме появились только в XVI веке), дорог (на Вифлеем, в Яффу). Веришь склонности Пилата, не любившего наведываться в Иерусалим, пребывать в своей резиденции в Кесарии; веришь и виду зловещей Антониевой башни, которая, правда, в одном из эпизодов романа превращается в «мшистые страшные башни Антония» (вряд ли это невнимательность автора; оказывается, массивная четырехугольная иерусалимская крепость, прозванная Антониевой и расположенная у северо-западного «придела» храма, имела на плоской вершине своей три угловые башенки, и, следовательно, Иуда из Кириафа мог миновать на пути в Гефсиманию как огромную башню-крепость, так и венчавшие ее по углам башенки). Достоверны описания Кедронского оврага, «развесистых громадных маслин», по сию пору растущих на Масличной горе, «масличного жома с тяжелым каменным колесом», и целого ряда других топографических и исторических подробностей, включая язык, детали одежды и продукты питания иудеев на рубеже эр. Правильно названы имена Двенадцатого Молниеносного легиона («Фулмината»), расквартированного в то время в римской провинции Сирия, и некоторых его когорт, в частности Себастийской. Охотно веришь упоминанию о битве при Идиставизо и тетрархе Галилеи; появлению конного сирийского патруля и алы в Городе и его предместьях (но сомнительны бамбуковые пики конников – не произрастал в тогдашней Сирии бамбук); сценам бесед Пилата с Каифой и Афранием; характеру допроса, учиненного прокуратором бродячему философу Иешуа; манерой римлян общаться с рабами не словами, но жестами; внешности императора Тиберия в бытность его на Капрее и его приверженности расправляться с нелояльными римлянами с помощью закона об оскорблении величия римского народа.
В то же время понимаешь, что перед читателем встают не совсем историческое лицо, прокуратор Иудеи римский всадник Понтий Пилат, и не вполне историчный Иерусалим начала первого века нашей эры. Скорее перед нами возникает какой-то ирреальный город-призрак. В самом деле, булгаковский Ершалаим - это, в представлении Ивана Бездомного, "город странный, непонятный, несуществующий". К тому же в романе излагается совсем не каноническая версия казни Спасителя. Как отмечал магистр богословия М.М. Дунаев, «с художественным блеском вольно или невольно искажена первооснова» христианского учения.
Мистичность, таинственность некоторых образов в ершалаимских главах, так нравившихся Константину Симонову (он признавался в этом в своем предисловии к первому изданию романа), нередко ставит читателя в тупик. Когда в тексте романа упоминаются «два гигантских, нигде не виданных в мире пятисвечия, пылающих над храмом», поневоле задумываешься, чтО этим хотел сказать писатель. Разумеется, такого обычая (выставлять - ну не вывешивать же - до сумерек перед храмом Яхве огромные пятисвечия в ознаменование праздника «песах») у иудеев никогда не было. Да, зажигать свечи в доме перед праздничной трапезой, в ходе которой ее участникам предписывалось должным образом молиться, есть строго определенные блюда в строго определенном порядке и выпивать ровно четыре бокала вина, надо было обязательно, но размещать пятисвечия над иерусалимским храмом, - такого не было и быть не могло. Остается предполагать, что гигантские "лампады" над храмом символизируют в романе грядущее воскрешение мессии, т.е. Иешуа, либо, если принять другую версию, являют собой гиперболу, призванную усилить контраст между трагедией (казнью Иешуа) и народным праздником.
Но почему пятисвечия, если израильтяне чтят менору - сакральный семисвечник - символ грядущего прихода мессии (в "нехорошей квартире" для освещения спальни Воланда помещаются два канделябра-семисвечника)? Увы, ясного ответа специалисты не дают. В связи с образом пылающих пятисвечий исследователи творчества М.А. Булгакова утверждают, что писатель, следуя своей концепции ершалаимо-московских параллелей, как бы преображал древний Иерусалим в современную ему Москву с ее горящими в ночи рубиновыми пятиконечными звездами на кремлевских башнях. Недаром архивист и литературовед В. Лосев назвал булгаковскую Москву в "Мастере и Маргарите" "красным Ершалаимом".
У М.А. Булгакова в ночном небе Ершалаима светятся "десять не виданных по размерам лампад" (в храме, построенном Соломоном, перед входом в "святая святых" располагались десять семисвечников - по пять с каждой стороны), в Москве же шпили пяти кремлевских башен увенчаны пятью пятиконечными звездами. Одно из толкований числа десять (5+5) в этом месте романа отсылает нас к десяти рогам зверя Апокалипсиса, вступающего в битву с Богом и Агнцем.
Ну что же, будем считать, что в таком контексте «псевдоблоха» с пятисвечиями становится объяснимой.
Однако абсолютно необъяснимой продолжает оставаться другая, «вопиющая блоха» ершалаимских глав – эпизод с похищением ножа в городской «лавчонке, где продавали хлеб». В этом эпизоде всё невозможно: и присутствие в лавке хозяйки-продавщицы, и нахождение на верхней полке «каравая», и наличие на прилавке хлебного ножа. В лавке, по иудейскому обычаю того времени, должен был находиться только хозяин, он же пекарь; ножа у него быть не должно, поскольку продававшиеся тогда хлебы напоминали современные булочки и разрезанию не подлежали. Наконец, в канун еврейской пасхи остатки хлеба, приготовленного с использованием дрожжевой закваски, подлежали уничтожению в соответствии с законом, завещанным Моисеем, и продажа таких хлебов правоверным считалась немыслимым святотатством. Чтобы не разорять хлебопеков, им, впрочем, дозволялось за пару дней до праздника вывозить нераспроданный хлеб из лавок и продавать его оптом «иноверцам» (в нашем случае – «эллинистам», римлянам и всем прочим неиудеям).
Остается надеяться, что, не будь писатель смертельно болен, он непременно переписал бы эпизод с похищением Левием Матвеем злополучного ножа. А может быть, и не переписал, если этим эпизодом намеревался дать понять читателю, что его Ершалаим лишь внешне напоминает Иерусалим первого века нашей эры.
А теперь займемся неблагодарным делом поиска других, более мелких блох ершалаимских глав романа.
Вот перед нами встает чудесная «картина маслом»: «От флигелей в тылу дворца… заносило дымком в колоннаду через верхнюю площадку сада, и к горьковатому дыму, свидетельствующему о том, что кашевары в кентуриях начали готовить обед, примешивался все тот же жирный розовый дух». Похоже, что эта зарисовка навеяна воспоминаниями писателя о походном быте первой мировой или гражданской войн, хорошо известном Михаилу Афанасьевичу. Однако в описываемой им реальности «кашеварам» не стоило так рано готовить «обед». Дело в том, что горячая пища для римских легионеров, по данным, имеющимся в распоряжении историков, готовилась дважды – рано утром и перед сном. Днем же солдаты перекусывали самостоятельно: ели, как правило, «сухари» (пшеничные или ячменные лепешки), сушеный горох и пили «поску» - воду, смешанную с винным уксусом.
Кстати, горькие мысли прокуратора об «ужасной болезни гемикрании» вряд ли бы пришли в голову «реального» Понтия Пилата, поскольку термин, обозначающий этот недуг, был введен в практику гораздо позже описываемых событий, знаменитым врачом императора Марка Аврелия Галеном, родившимся около 130 года н.э.
На мой взгляд, не совсем к месту в ершалаимских главах такие выражения, как «утопические речи Га-Ноцри»; «в колониях равного вам нет». Это модернизмы, без которых вполне можно было бы обойтись, написав, соответственно, «несбыточные» и «в провинциях». То же касается упоминания в тексте этих глав современных мер длины (километр) и времени (минуты). Фраза «Было около десяти часов утра»
