Человек, победивший Время

Далеко не всем известен средневековый персидский ученый (математик, астроном, астролог и философ) по имени Гияс ад-Дин Абу-ль Фатх Омар-ибн-Ибрагим Хайям «из Нишапура». Мало кто знает, что перу этого мыслителя принадлежит юмористический трактат «Навруз-намэ» (в буквальном переводе «Книга праздника», а еще буквальнее – «Книга Нового дня»). Но вот на вопрос «Кто такой Омар Хайям?», многие не задумываясь ответят: «Поэт. Безбожник. Вроде как алкоголик и бабник. Кропал какие-то коротенькие крамольные стишки, в которых поносил Всевышнего, воспевал чувственную любовь и полезные свойства вина, попирая тем самым основы ислама, а также правила здорового образа жизни».
Каюсь, грешен, и я как-то сочинил нечто вульгарно-пародийное в стиле этого великого персидского поэта:

Познаешь ласки жён, а дальше – что?
Полюбишь злата звон, а дальше – что?
Вкусишь вина из кубка, чаши, рога
И спросишь, опьянён: «А дальше – что?»

Подмечено, что поэзия великих персов - Омара Хайяма, Саади, Хафиза Ширази -  обладает таким обаянием, что находит своих подражателей и в наши дни.

Восставший из глубины веков

Как, собственно, мир узнал об Омаре Хайяме?
В Персии, на Ближнем Востоке и даже в Индии его никогда не забывали. Это имя уже в 14 столетии стало обрастать там легендами, небылицами и фантастическими сказаниями. На Западе же оно прогремело в середине 19-го века благодаря английскому литератору-ориенталисту Эдварду Фитцджеральду, опубликовавшему в 1859 году поэму, озаглавленную «Рубайят Омара Хайяма». Сочинение Фитцджеральда произвело на британцев сильнейшее впечатление. Прошло целых 30 лет со времени его публикации, и сам Редьярд Киплинг, находясь под обаянием "Рубайята", написал стихотворение "Путем изгнанников", форма строф которого воспроизводит персидские рубаи.
Лукавый и далеко не бесталанный переводчик произвольно отобрал сотню четверостиший из хранившейся в Париже так называемой Бодлеанской рукописи – одного из персидских средневековых (1458 г.) сборников стихов Омара Хайяма. Переводы Э. Фитцджеральда отличаются почти непозволительной вольностью и отсебятиной, но в целом создают чарующую картину загадочного Востока, в рамках которой некий мудрый выпивоха в чалме, полумеланхолик и полувесельчак призывает за чашей терпкого ширазского вина на манер древнеримского поэта не только carpe diem, но и плевать на будущее. Эту блестящую выдумку, имеющую мало общего с поэтическим творчеством истинного Хайяма подхватили другие западноевропейцы, переводившие, как ни странно, не с фарси, а с англоязычного «подлинника» Э. Фитцджеральда. Так в европейском массовом сознании и возник образ хитреца, женолюба и пьянчуги из далекой экзотической Персии.
Два слова об отечественных переводчиках. Они, слава Богу, переводили не фантазии Э. Фитцджеральда, а главным образом русскоязычные подстрочники различных персидских сборников стихов Хайяма. В техническом плане (о точности интерпретаций судить не мне) русские переводы сильно отличаются друг от друга. Знатоки фарси утверждают, что полного соответствия в звучании персидского оригинала и русского поэтического перевода достичь невозможно из-за различий в фонетике (в русском языке нет четкого деления на краткие и долгие гласные, каковое есть в фарси). Кроме того, форма рубаи требует строгого чередования слогов в строках и устанавливает определенное число слогов в одной строке. При переводе на русский язык такую схему воспроизвести очень трудно. В итоге специалисты сошлись на том, что русский шестистопный ямб наиболее близок к оригиналу как по размеру, так и по количеству слогов в строках. Вот пример одного из хайямовских четверостиший, переведенного шестистопным ямбом (здесь и далее, если не сказано иное, рубаи приводятся в переводе И Голубева):

Сплетенье локонов. Желанней сети – нет.
Как свод мечети, бровь. Другой мечети – нет.
В лицо твое Душа никак не наглядится:
Других зеркал Душе нигде на свете нет!

Кстати, укоренилось мнение, что «хайям» в переводе с фарси означает «лавочник». Чтобы как-то объяснить это прозвище, утверждают, будто предки Омара занимались шитьем палаток и изготовлением шатров. Впрочем, знатоки персидского языка в связи с этим указывают на возможность перевода  словосочетания «омар хайям» как «палаточный век» (омр-е хайям), что восходит к суфийскому (учение суфиев, если очень коротко, - род мусульманского мистицизма) образу человека, который проводит свою жизнь (век) в кочевом шатре, т.е. странствует по миру. Согласно преданию, достоверность которого весьма сомнительна, Хайям учился в медресе, затем, подобно Шекспиру, был назначен сборщиком налогов с жителей деревни, в которой родился (в Хорасане, близ города Нишапур); потом, по неясным причинам, ударился в бега, начал скитаться по странам Ближнего Востока, совершил паломничество в Мекку (чем не странник?), успев поработать и астрологом и строителем обсерватории, и даже «другом и наперсником шаха». Говорят, он был в приятельских отношениях с известным в мусульманском мире визирем Низамом аль-Мульком. Его пышно именовали «царем философов Востока и Запада», «лучшим астрономом века», хотя такого рода титулы только воспламеняли ненависть к нему со стороны его врагов. В 60-летнем возрасте наш мудрец якобы влюбился в 30-летнюю даму, воспев  любовь к ней в трогательных, полных светлой грусти стихах. На закате жизни странник вернулся в Хорасан и, по легенде, спокойно умер в родном селении, окруженный почетом и уважением односельчан. С годами его популярность выросла до таких пределов, что в народе стали слагать о нем не только высокие легенды, но и низкие анекдоты.

Одно и то же лицо

Так всё-таки, неужели речь идет об одном и том же человеке? А что, если на солидного, уважаемого, но полузабытого ученого мужа возвели напраслину? Система философских идей Хайяма по своей глубине не уступает концепциям древнегреческих мудрецов, его открытия в области математики потрясли научный мир 19-го века, то есть опередили свое время почти на восемь веков. Но стихи…
Прекрасные стихи слагал, к примеру, соотечественник Хайяма суфийский поэт Джелаладдин Руми. Говорят, он их даже не записывал, а публично изрекал, так сказать, экспромтом; почитатели его таланта благоговейно ловили изреченное на слух и бережно переносили на пергамент богодухновенные строки. Поэтому сборники четверостиший (рубайяты) Дж. Руми пользовались огромной популярностью на родине их творца.
Ситуация с виршами Хайяма совершенно иная. Этот «ученик ибн-Сины», как он сам себя назвал в трактате «О бытии и долженствовании», проживший по преданию целых сто лет, а то и больше (родился между 1009 и 1028 годами, умер между 1113 и 1131 годами и при этом всё время пьянствовал и развратничал?), мог похвастаться только одним четверостишием, опубликованным при жизни под его именем в книге «Кабус-намэ» (книга, по оценкам специалистов, увидела свет в 1083 году). Другие разрозненные четверостишия (рубаи) Хайяма появляются в рукописях не ранее 1145 года – почти через пару десятков лет после кончины их предполагаемого автора. Самые древние рубайяты, дошедшие в копиях до нашего времени, датируются 14-м веком.
Современные хайямоведы, тем не менее, не сомневаются, что их автором является тот самый математик и философ (и по совместительству юморист-сатирик) Омар Хайям, поскольку большинство приписываемых ему рубаи отмечено известным единством стиля, отличающегося часто едкой ироничностью, оригинальностью образов и идей, характерной тематикой, изощренной техникой, «научными элементами» и – не без того – самой откровенной крамолой по отношению к господствующей в Иране религии - исламу.
В стихах Хайяма чувствуется не только философ, разделяющий и по-своему трактующий пифагорейское и платоновское учения о переселении душ, не только математик, рассуждающий о свойствах точки, линии, окружности, плоскости и трехмерного пространства, не только звездочет, пораженный множественностью миров во Вселенной, но и мыслитель, выработавший уникальное мировоззрение, в рамках которого Бог отходит куда-то на второй план и человек остается предоставленным самому себе. От него, человека, зависит, по мнению Хайяма, каким станет мир, в котором он живет, - юдолью горя, страдания, безысходности, или обителью надежды, света, поисков и находок прекрасного. Только у некоторых интеллектуалов греко-римского античного мира мы находим сходные представления о богах, совершенно не интересующихся делами и чаяниями людей, но почему-то им досаждающих, гневающихся на них и норовящих их судить. И при этом в стихах Хайяма мы слышим голос поэта, обладающего поразительным чувством юмора, смело иронизирующего над освященными религией понятиями, бичующего ханжей и святош. Философские трактаты Хайяма-ученого столь же совершенны  с литературной точки зрения, что и стихи Хайяма-поэта, но исполнены, пожалуй, большего лукавства, возможно, для того, чтобы маскировать его научные взгляды.
Анализ поэтического наследия великого перса, проведенный хайямоведами (говорят же -  «шекспироведы»), свидетельствует о том, что на протяжении своей долгой и интересной жизни наш автор сочинял стихи, поддающиеся периодизации. Исследователи отмечают у Хайяма несколько творческих периодов, для каждого из которых было характерно особое идейное содержание.

Неужели он всю жизнь пьянствовал, дебоширил и, так сказать, «морально разлагался»?

Что же, наличие разных этапов в творчестве – обычное явление для большинства  художников. Конечно, Хайям не сразу стал кем-то вроде атеиста, как не сразу заслужил он вульгарные прозвища пьяницы, развратника и «старого брюзги».
В начале его поэтического пути мы видим ученика медресе, пылкого любознательного юношу, пробующего свой остроумный калам (перо). Понятно, что юнцов часто притягивают не Аристотель с Платоном и Сократом, не Цицерон с Саллюстием, а нескромные картины, сочиненные каким-нибудь греховодником вроде Апулея. На средневековом мусульманском Востоке, разумеется, никакого Апулея не знали, но вполне могли зачитывать до дыр некоторые сказки из цикла «Тысячи и одной ночи». Юного Омара интересуют не бородатые умники-резонеры, а тутошние черноокие прелестницы, уста которых напоминали молодому человеку «бадахшанский лал» (выражение «бадахшанский лал», т.е. местный полудрагоценный камень - розовая  шпинель - несет иронический оттенок; речь идет о красной девице «местного разлива», поскольку относительно красоток мирового масштаба тогда употребляли термин «лал индийский» - рубин). Вот типичные образцы любовной лирики ученика медресе:

Опять блестят росой тюльпаны близ реки,
Фиалок на лугу склоняются глазки…
Но есть один бутон: гляжу и наслаждаюсь,
Как он лукавых уст смыкает лепестки.

- Твой локон так душист, что хочется вкусить.
- Вкусить? Кусай себя, не нужно и просить.
- Тогда уж покушусь на два плода желанных.
- Опомнись! Кипарис* вдруг стал плодоносить?!

(*Кипарис в персидской поэзии – символ фигуры возлюбленной: «Твое лицо светлей, чем светлый месяц, Чем стройный кипарис, твой чудный стан прямей» - перевод О. Румера)

Два локона твоих назвал бы я