Человек, победивший Время

друзьями,
Свиданья – розами, а дни разлук – шипами.
Из-под щита волос твой взгляд – удар копья.
В любви – глоток воды, ты, в миг размолвки, - пламя.

Впрочем, чаровницы и дамочки свободного нрава у «студента» Хайяма шествуют в обнимку с «зеленым вином», употребление коего приводит к злостному хулиганству:

Эй, отправляемся! С притона мы начнем,
Потом по кабакам блистательно гульнем,
Пропьем учебники, мою чалму загоним,
Вернемся в медресе и учиним разгром!

Суфийская мудрость, поиски истины, зрелость

Развеселые девушки, пьянство, вандализм, разумеется, до добра не доведут, но в мире есть еще кое-что, снящееся будущим мудрецам. Поэтам в мусульманской стране часто снятся суфийские высоты, которые в свое время так поразили упоминавшегося выше Дж. Руми. Наш автор, основательно протрезвев, начинает восторженно млеть перед Творцом и его деяниями:

Кто милых одарил таким лукавством глаз,
Кто влил нам в жилы кровь, сжигающую нас?
На радости не щедр. Беда ли это? Радость!
Беда из рук Его ценнее в сотни раз.

Постой! Не будешь ты допущен в харабат (здесь – молельный дом суфиев),
Пока сподвижника в тебе не разглядят.
Подумай! Это путь людей высокой чести,
На этой улице промашки не простят.

Перед нами уже не мальчик, но муж. Однако чересчур пытливый молодой человек постепенно разочаровывается в суфийских идеалах. Он даже богохульствует: «В исламе стыдно мне…». Ознакомившись с историей Древнего Ирана, Хайям увлекается религией Зороастра. Отголоски этого увлечения и погружение в мир философских размышлений о жизни и смерти слышатся в приводимых ниже рубаи:

О сердце! К идолу на пиршество приди,
Там потеряй себя и вновь себя найди.
От власти Бытия, испив из кубка Смерти,
От грез Небытия себя освободи.

- Зачем, - спросил кумир, - вы падаете ниц?
Склоненных никогда не вижу ваших лиц.
- О, красота твоя слепит невыносимо,
Нас не спасает тень опущенных ресниц.

Однако не слишком серьезный роман Хайяма с зороастризмом скорее всего продолжался недолго. В этом нас убеждает нижеследующее четверостишие. Отметим в нем характерную для поэта черту – иронию и самоиронию.

Задумав магом стать, я в харабат спешил
И пояс уж на мне зороастрийский был.
Отколотил меня служитель харабата,
Пожитки вышвырнул и харабат помыл.

Итак, до сих пор перед нами красовался, так сказать, недозрелый Хайям, занятый мучительным поиском истины. Постепенно крамольные мысли все сильнее обуревают его. Это мысли, несовместимые с мусульманской религией, как, впрочем, и с другими мировыми религиозными учениями. Поэт создает циклы, в которых отношение к Всевышнему постепенно меняется. Восхищение Творцом переходит в недоумение, сочетающееся с мольбами, просьбами о помощи. Вслед за ними появляются иронические суждения о Господе и издевательские советы, адресованные Аллаху. Дальше – больше. После насмешек поэт сыплет проклятиями в тот же небесный адрес, изрыгает богохульства и отворачивается от сияющего Господнего лика.

Учение Хайяма

Хайям, как ему кажется, разгадал «тайну Бога». Это Существо («Гончар», по одной из терминологий автора), не лишенное недостатков и довольно безответственное, сотворило-таки наш мир, допустив при этом производственный брак. Другими словами, Господь, по мысли Хайяма, сообразив, что «напартачил», выбросил нас со всей Солнечной системой на свалку Вселенной (современные астрономы сказали бы, «на периферийную ветвь галактики «Млечный путь»). Запущенный Им механизм дает сбои, постепенно приходя в сильнейшее расстройство. По этой причине на нашей планете творятся всякого рода безобразия, происходят чудовищные природные катастрофы, катаклизмы и социальные бедствия. Жизнь, в том числе человеческая, становится невыносимой и беспросветной. 
Бог, по представлениям Хайяма, самоустранился от земных дел. Если Он и вернется к нам, то только для того, чтобы вершить Страшный суд. Но тут Его подстережет неприятная неожиданность:

Качнутся небеса и рухнут в никуда,
Вдогонку пролетит отставшая звезда.
Тебя я в этот миг на площади Суда
Поймаю за полу: «Так Ты – убийца! Да?!»

Таким образом, утверждают знатоки-хайямоведы, наш поэт – не безбожник. Бог, по Хайяму, есть, но Он – не с нами и Он не оправдал нашего доверия. Значит, людям не следует надеяться на Господа – им надо «не плошать». «Всё в наших руках, - утверждает Хайям, - но никак не в воле Божьей».

Как буйно в медресе и в кельях, и в церквах
Растут стремленье в рай и перед пеклом страх!
Но тот, кто разгадал и вызнал тайну Бога,
Не сеет сорняков в доверчивых сердцах.

«А что же в таком случае сеет Хайям?» – спросим мы. Прямо, разумеется, он об этом не говорит, хотя и намекает, что счастье человека – в самосовершенствовании. «Трудясь», по терминологии Хайяма, т.е. занимаясь самовоспитанием, выработкой собственного, свободного от догм взгляда на мир, через поиск способов его улучшения, можно добиться существования в ладу с собой – счастья, другими словами. Но что конкретно предлагает поэт?
На первый взгляд, его заветы банальны:

- не завидуй, не будь тщеславным, спесивым, злобным;
- не ленись, не злорадствуй, не будь равнодушным;
- не злоупотребляй властью, не отдавай себя во власть похоти;
- не стремись к богатству, не жадничай, делись материальными благами с неимущими;
- не принимай догм на веру, думай, мысли!

Ну и так далее, в русле известных этических систем, выработанных человечеством задолго до возникновения ислама, в котором, кстати, подобные заповеди присутствуют.
Правда,  из четверостиший Хайяма можно сделать вывод, что он не «ценит» добра, ибо видит в нем оборотную сторону зла: «Возня добра и зла давно постыла мне», - заявляет лирический герой одного из четверостиший и пытается «от пут добра и зла себя освободить». Поэт отнюдь не призывает разделять чужое горе, жертвовать собой ради облегчения участи ближнего. Перенося на себя чужие боль и страдания, человек, по мнению Хайяма, лишь умножает мировую скорбь, неустроенность, зло. Люди не должны так поступать, не должны страдать, горевать, бедствовать. Напротив, все испытания, которые посылает нам судьба, («разладившийся механизм Небес») следует встречать с улыбкой, «весело», т.е. не смиряться, не демонстрировать покорности, не проявлять кротость, не впадать в отчаяние, но сохранять и укреплять в себе бодрость духа, оптимизм, радоваться каждому мгновению жизни, проживать его с пользой.

Поэт-философ

Хайям видит обретение человеческого счастья в умении наслаждаться природой, постигать красоты музыки и поэзии; его приводят в восторг научные изыскания, процесс познания окружающего мира; он радуется, когда неспешно течет дружеская беседа, подкрепляемая чашей вина (но вино при этом не должно течь рекой). Его не страшит неумолимая смерть, приход которой представляется ему своего рода благом:

…Подумай, кто-нибудь остановил бы Время –
Пришел бы твой черед родиться? Никогда!

Хайям, судя по его стихам и свидетельству средневекового историка Санади, верил в переселение душ. Возможно, его вера далека от представлений Платона (метемпсихоз) и отличается от постулатов, выработанных кротонской философской школой и в индуизме. Не это, как говорится, главное. «Душа» - слово, часто встречающееся в стихах Хайяма, - бессмертна и обретается в двух мирах: Бытии (одухотворяя человеческую плоть) и Небытии (загробном мире, куда она попадает после кончины человека и откуда затем вновь уходит в Бытие, чтобы одухотворить того, кто рождается). При этом Душа, заключенная в теле, общается, по Хайяму, не напрямую с Разумом (человеческим рассудком, головным мозгом, как мы бы сказали), а с Сердцем – своего рода посредником Души. Хайямовское Сердце напоминает смышленого ребенка, на лету схватывающего то, о чем говорит ему Душа. Стоит ей начать свое поучение, как Сердце прерывает его: «Хватит! Свой своего поймет, лишь буквой намекни!»

Вне времени

Итак, перед нами уже далеко не юноша, заглядывающийся на девушек, не молодой хулиган, завсегдатай питейных заведений, склонный побузить и побесчинствовать даже в медресе; не поклонник религий, как современных ему, так и древних, - нет, это основоположник в высшей степени оригинального мировоззрения, в изложении которого великий поэт не уступает великому ученому, далеко опередившему свой дремучий век. Хайям смог приблизиться к постижению тайны пространства-времени («слиток Бытия» в его поэтических терминах), частично разгаданной учеными только в 20-м веке.
Поэт словно «чувствует», осязает время, его ход:

Сравнить тебя и нас послужат образцом
Две стрелки циркуля на центре на одном.
Движенье времени разносит нас по кругу,
И всё ж мы встретимся с тобой к лицу лицом.

Не правда ли, похоже на циферблат с часовой и минутной стрелками? А вот – миниатюра, которая могла прийти в голову только выдающемуся математику:

Найду твои уста и рядом обнаружу
Ту чудо-родинку, что так смутила душу.
Неужто до того окружность уст мала,
Что центр окружности был вытеснен наружу?

Современный ученый, прочтя эти строки, сказал бы нам, что их автор, следуя по стопам Архимеда, вплотную подобрался к открытию интегрального и дифференциального исчисления, в рамках которого величина стремится к минус-бесконечности. Другими словами, Хайям пытается показать, как сжимающаяся окружность становится точкой и, продолжая уменьшаться, выносит точку ее центра за пределы окружности. Парадокс, запечатленный в изящных стихах!

Старость, увядание

А годы тем временем «как птицы летят», и «кубок поэта» склоняется «за мерку семьдесят». Предварительные итоги пройденного пути неутешительны для Хайяма. Его научные труды не поняты современниками и пылятся в библиотеках. Их автора преследуют религиозные фанатики. Он – затворник, влачащий унылое существование на чужбине. В рубайятах усталого изгнанника звучат нотки горечи и разочарования. Поэт болезненно переносит нападки недоброжелателей, свое одиночество. Ему, как и персонажу шекспировской «Бури», всё чаще приходят в голову невеселые мысли, «каждая третья из которых – о смерти». Его поэзия окрашивается в скорбные, мрачные тона, не согласующиеся с выработанными им же самим принципами: «трудам ученого цена не велика»; «настолько мерзкою мне кажется эпоха, что хочется сбежать из века моего»; «расплел я все узлы, но узел Смерти - нет»; «доколе маяться в притоне воровском?..»
Старец всё выше начинает ценить мгновения уходящей жизни:

Безжалостная Смерть уж у дверей, Саки.
Прощального вина плесни скорей, Саки.
Печали побоку, устроим сердцу праздник
Из этих двух иль трех последних дней, Саки.

А как проникновенно звучит следующая грустная элегия старца!

Вдруг этой ночью вновь тобою грезить стал,
Страницы давних лет в который раз листал.
Спасибо памяти, я вновь играл на лютне
И пел, и пировал, и губы целовал…

И, наконец, из-под старческого калама выходит нечто похожее на напутствие потомкам:

Пусть вечно дух хмельной, венчая путь земной,
Из глубины веков восходит надо мной.
К могиле подойдет измученный похмельем,
Вздохнет он надо мной – и сызнова хмельной.

На всякий случай напомню, что «вино» в персидской поэзии в целом и у Хайяма в частности, - понятие широкое и