Есть на свете два особенных стихотворения. Одно самостоятельное и цельное от рождения, а второе – часть поэмы, но внутренне целая и, на мой взгляд, самодостаточная часть. В одном наше недалёкое, в общем-то, будущее предсказано провидчески строго и логически точно, во втором – достоверно на уровне эмоциональном и узнаваемо на уровне образном. И в обоих случаях выстроенная цельная картина – в первом случае провидчески-логичная, а во втором эмоционально-образная – разрушается двумя и одной строчками.
Настоящие стихи всегда написаны зачем-то и для кого-то. И я совершенно уверен, когда поэт пишет такое стихотворение – он чувствует, что это делается зачем-то и для кого-то. Ибо глупо и бессмысленно писать стихи «для себя» или «просто так», или «на злобу дня».
Зачем же и для кого были написаны стихи, о которых я говорю? Для меня и для моей дочери, и для таких как мы – незнатных, небогатых, небольших русских людей. Ведь мало просто уверять себя самого и маленького русского человека, мол, мы непременно выстоим, победа будет за нами – что бы ни случилось. Необходимо нечто ещё, правоту чего невозможно не признать. Эти стихи, как раз, и есть именно то, чью правоту не признать невозможно.
Первое стихотворение написал Виктор Иванович Кочетков – великий русский поэт, величие которого обходится ныне умолчанием по понятной без лишних пояснений причине.
Спор
Ты нам восторгов наших не прощал,
Суровый скептик, живший в Сталинграде.
Как пифия дельфийская вещал,
На несогласных отрешенно глядя.
С каким-то странным присвистом дыша,
Седеющие волосы ероша,
Ты говорил: «Славянская душа
Отпела, как есенинская роща.
Предчувствие подсказывает мне:
Настал предел сарматской нашей шири.
Мы, русские, сгорим не на войне,
Как соль в крови, мы растворимся в мире.
Все убывая в силе и числе,
Исчезнем мы, как некогда этруски,
И вместо русских будут на земле
Народы, говорящие по-русски.
Мы сами рушим тоненький мосток,
Что нас связал с историей всесветной.
Пока мы спорим с Западом,
Восток к рукам нас прибирает незаметно.
И там, где с Богом спорил Аввакум,
Где Сергий ждал от Бога благостыни,
Поселится кочевник тугодум,
Сменив на холод пыльный зной пустыни.
И будет он ученостью блистать,
Национальной памятью не мучим.
В оригинале Пушкина читать
С восточным выпеванием тягучим.
И глянет он на каменную вязь
Загадочных крестов у раздорожья,
Как мы смотрели некогда, дивясь
На идолов степного Запорожья».
Ты говорил: «Я утверждать берусь,
Растаем мы, как в синем небе стая,
И даже слово солнечное «Русь»
Загадкой для языковедов станет.
Кто ты таков? Кто он? Кто я таков? –
Ты спрашивал и сам давал ответы –
– Материал строительный веков,
Щебенка жизни, милые поэты».
Мы спорили тогда до хрипоты,
А за окном поблескивала Волга.
И звук гудка, придя из темноты,
Ходил по закоулкам долго-долго.
Пока мы выясняли кто-кого
Пока мы наши доводы острили,
О вечности народа моего
Руины Сталинграда говорили.
Твердило всё об участи иной
И отвергало притязанья смерти,
Весь этот мир, испытанный войной,
Дорогу отыскавший в круговерти.
И лунным светом залитая даль
С тысячелетней русскою судьбою,
И эта журавлиная печаль,
Напомнившая детство нам с тобою.
И Волга, и над Волгой тополя
В послевоенном заводском посёлке,
И порохом пропахшая земля,
Где озимь пробивалась сквозь осколки.
И сам курган со шрамами траншей,
Где возвестив победное начало,
На ста языках Родины моей
Гвардейской воли клятва прозвучала.
И было всё: война и недород,
Но цепь времён не источила звенья.
Молчи пророк! Я знаю свой народ,
Ему не стать добычею забвенья!
Он и за новым перевалом лет,
В живом союзе с правдой и мечтою,
Еще протянет свой державный след,
Еще изронит слово золотое.
Рассвет теснил за город темноту.
Ходил сарыч над Волгою кругами.
И отвело твою неправоту
Молчание Мамаева кургана.
Виктор Иванович Кочетков, 70-е годы.
Как можно противостоять вроде бы очевидной логике истории, мол, всякому народу приходит время родиться и время исчезнуть? Как оспорить нечто понятное на уровне даже обычной маленькой жизни – появление представителей разных народов там, где ещё сто лет назад донской казак выглядел диковинно и непривычно? Этому плавному, но неодолимому движению времени никакие клятвы и никакие уверенности в своей правоте не смогут воспрепятствовать, ведь и сама Великая Отечественная война в тысячелетней истории Руси – только одна из многих и многих страниц.
Какие точные образы – настоящая поэзия в чистейшем виде: «Славянская душа//Отпела, как есенинская роща», «Мы, русские, сгорим не на войне,//Как соль в крови, мы растворимся в мире», «Растаем мы, как в синем небе стая». Какое длительное и мучительно достоверное прорицание, какие запальчивые, мальчишеские возражения, похожие на плакатные вставки – про гвардейскую клятву, про озимь сквозь осколки, державный след и золотое слово.
И вдруг юный спорщик умолкает, выпадает из спора и постепенно входит в большую историю, словно в глубокую реку, – через прибрежное мелководье истории собственной – через памятные с детства крики журавлей, наступающий рассвет, кружение сарыча. И тогда, в молчании, герою, а за ним и читателю внезапно открывается сокровенная суть истории – единственная и непреодолимая истина, её бессмысленно высказывать в споре, и она снимает стройную логику пророка словно наваждение: «И отвело твою неправоту//Молчание Мамаева кургана». Это нелогично, это не серьёзно, в конце-то концов. И это точно, исчерпывающе, а потому – молчи, пророк, не быть русскому народу добычей забвенья.
Второе стихотворение, вообще говоря, не есть самостоятельное стихотворение. Это частица от части поэмы Андрея Вознесенского «Мастера». Поэма и вся хороша, да и финал её – «Реквием» – тоже хорош во всей полноте. Но есть в «Реквиеме» небольшой фрагмент – как бы целое в целом. Он виден в тексте, как главный знак в сложном гербе, в котором много разных эмблем и символов. И этот знак несёт смысл сам по себе, вне контекста данного герба, но и весь герб немыслим без своего главного знака. Хочется привести именно этот цельный элемент, поскольку его смысл выше и глубже смысла самой поэмы.
Реквием
Вам сваи не бить, не гулять по лугам.
Не быть, не быть, не быть городам!
Узорчатым башням в тумане не плыть.
Ни солнцу, ни пашням, ни соснам – не быть!
Ни белым, ни синим – не быть, не бывать.
И выйдет насильник губить-убивать.
И женщины будут в оврагах рожать,
и кони без всадников – мчаться и ржать.
Сквозь белый фундамент трава прорастёт.
И мрак, словно мамонт, на землю сойдёт.
Растерзанным бабам на площади выть.
Ни белым, ни синим, ни прочим – не быть!
Ни в снах, ни воочию – нигде, никогда…
Врёте,
сволочи,
будут города!
Андрей Андреевич Вознесенский, 1959 год.
Ещё один мучительный и неопровержимый образный ряд. От картины дивного города будущего с узорчатыми башнями, плывущими в утренней дымке. Города и удобного, и разумного, и возвышенного. Через многократное отрицание этого образа – город будущего отменяется, уничтожается, стирается простым нагромождением многократных отрицаний. Через картины чудовищной войны и разрухи, когда женщины вынуждены рожать детей в оврагах, когда мужчины истреблены, и лошади, потерявшие всадников, носятся по полю боя. И вплоть до воя «растерзанных баб» на площадях – то есть, вплоть до уродливого, окончательного женского горя, после которого жизнь уже невозможна. К полной безысходности и следующей за ней погибели, исчезновению, возвращению первобытного неразумного, лишённого смысла бытия, сходящего на убитую Русь, словно мамонт. Нет надежды. Нет спасения. Ничего нет.
Здесь, как и в стихотворении Кочеткова, делается переход от большой эпической картины к маленькой истории одного человека. От окончательного поражения не просто в войне, а в самой истории, ведь понятие «цивилизация» происходит от латинского слова, означающего «город», ведь и Русь когда-то иноземцы называли «страна городов» – переход к личному плану, к тому, что герой видит собственными глазами. Герой – мальчик, слишком маленький, чтобы уйти на войну и погибнуть вместе со всеми мужчинами, ему, наверное, лет семь, сколько было и самому Андрею Вознесенскому в 1941 году. Это мальчик видит, как его мать воет вместе с другими женщинами на площади, это ему говорят, что больше никаких городов не будет никогда. Не будет. Никогда. И тогда он постигает сокровенную суть истории – выраженную не в форме некой истины, а в решении. Непобедимом твёрдом решении, его вместе с героем стихотворения немедленно принимает и читатель.
Врёте.
Сволочи.
Будут.
Города.
Ярослав Зацаринный,
г. Ростов-на-Дону, Сентябрь 2013-19гг.
Уже за критическое для воспроизводства.
Вот и заполняется пространство мигрантами, в семьях которых ещё много детей, но уже и там уменьшается.
Ответить могут только учёные, а вот практику как изменить?