ЖИЗНЬ ВОЖДЯ. 1. Память сердца.

_______________________________________________________________________________________________________



.



ПАМЯТЬ СЕРДЦА
________________________________________________________________________


Мне повезло, я родился в 1950-м, в обычном московском роддоме, в 33-ю годовщину Октября…
В то время мать с отцом снимали комнату в Сокольниках. Мать училась в московском экономическом институте, а отец служил техником-лейтенантом в академии бронетанковых войск им И.В.Сталина, пока не поступил в академию и не окончил ее в 1956 году. Я немного подрос и дед с бабкой забрали меня к себе, и увезли в Воронеж. В Воронеже дислоцировалась воинская часть, где мой дед служил замполитом пехотного батальона. Войну он закончил капитаном, был ранен, контужен, имел боевые награды. Осколок немецкого снаряда так и остался у него в груди до самой смерти – может быть, поэтому у него и болело сердце, хотя осколок по уверениям врачей застрял от сердца в целых полутора сантиметрах…

Воронеж я, конечно не помню. Вернее помню, что мне было почему-то очень тепло и все вокруг казалось оранжевым, как свет оранжевого абажура…

Жизнь едва началась. Невесомые будни. Воронеж.
А недавно разрушен, растоптан и выжил едва…
Но приходит весна – не уймешь ее, не похоронишь,
ей седьмой скоро год, а тебе исполняется два.

Жизнь казалась теплом, фонарями оранжевых комнат,
сапогами отца, оренбургским прозрачным платком,
голубеющим утром и синих ночей глаукомой,
фотографией в рамке и лампочкой под потолком.

. . . . . . . .

Я не помню, как мы уехали из Воронежа. Солдату не всегда приходится выбирать, где ему служить. Офицеры тоже не выбирали, а служили там, где они были нужны. Так, что мы переехали в Курск – город моего детства, славившийся яблоневыми садами, знаменитыми курскими соловьями и жестокими боями с немецкими фашистами на орловско-курском выступе, или как его еще называли – на Курской дуге.

До трех с половиной лет я не умел говорить, но понимал, кажется, уже довольно много. Я знал, что дощатые сени нашего дома были в нескольких местах пробиты осколками немецкой авиабомбы. А когда я окончательно научился ходить, говорить и лазить туда, куда лазить вообще-то не полагалась – то, разумеется, засунул свой палец в самую маленькую из пробоин, и его долго было не вытащить, и без слез это дело, конечно, не обошлось…

Мы приехали в Курск. Я еще говорить не умею.
Но сирень за окном шелестит в щебетании птиц –
прилетели скворцы! откипели капели апреля,
и в серебряном зеркале два превращается в три.

И по лестнице шаткой как шлюп и как мачта скрипучей
я спускаюсь на берег, на птичий куриный базар –
от щеколд и дверей, от дверных полированных ручек,
от молчания стен в неожиданный возглас – Тарзан!

А Тарзан языком мельтешит и виляет колечком –
тем пушистым, собачьим, порой заменяющим речь.
Мы еще не друзья, но как люди немного беспечны
и верны как собаки, и дружбу умеем беречь.

Нам бы дом сторожить! Нам бы клад отыскать в огороде!
Есть рогатка и лук, и пчелою гудит тетива –
мне четыре на вид, мы друзья и ровесники вроде,
я пойму по глазам, ну а ты понимаешь слова…

Окунуться как в озеро
в воздух поющий шмелями,
пробежать по траве, по тропинке в саду босиком,
где с шиповником розовым
небо менялось ролями,
как на сцене внезапно, и как в акварели легко...

Просвистит соловей ли,
красный дятел стучится?
Нам с тобою поверили
эти умные птицы.

От московских высоток
до самой российской глубинки
было небо для сотен глаз
галочьим и голубиным...

Это май на земле, это яблони снег осыпают,
разлетаются грозы как зеркало на огоньки.
Надвигались дожди, но мы все-таки не отступали,
пили чай на веранде и малые, и старики.

А гроза творожилась и пенилась под облаками –
сколько слез и угроз! и на ветер растраченных слов!
Не спешили волхвы, даже ангелы не окликали,
и носило ковчег в океане видений и снов…

. . . . . . .

Вопреки мнению «истинных демократов» портреты И.В.Сталина не висели в каждом доме. Не было их и на улицах. Барельеф Сталина был отчеканен на медали «За победу над Германией». Еще там было написано: «НАШЕ ДЕЛО ПРАВОЕ – МЫ ПОБЕДИЛИ». Такая медаль была и у моего деда, и у отца. Я еще не знал – кто он – Сталин? Помню только, что его имя произносили с большим уважением все взрослые и, как я теперь вспоминаю, безо всякой патетики. Во всяком случае, никто глаз не закатывал и по «стойке смирно» не вставал. Но хорошо помню, что отзывались о Сталине с теплом.
Много позже, уже в годы перестройки отец рассказывал мне, что он любил Сталина, и что это было для него также естественно, как любить своих родных, свою страну…
Здесь мне вспоминается отрывок из книги…

. . . . . . .

ЕДИНСТВЕННЫЙ
________________________________________________________________________________________

Смерть Сталина была радостью для жидов и безутешным горем для Людей. Выдающийся советский инженер, доктор технических наук Владимир Акимович Ацюковский вспоминает о тех днях.
"5 марта 1953 года умер Иосиф Виссарионович Сталин. Для подавляющего большинства моего невоевавшего и старшего воевавшего поколений смерть И.В. Сталина явилась величайшей трагедией. Наверное, среди нас были люди, втихомолку радовавшиеся его смерти, но тогда они не смели об этом даже заикнуться. Уже позже они приложили усилия для ошельмования не только имени Сталина, но и всего, что было сделано при нем. Но мы в те дни были охвачены горем и одной мыслью – побывать в Москве, чтобы поклониться умершему Вождю и Учителю.

В стране остановилась работа предприятий и прекратилась учеба во всех учебных заведениях. Прекратилась она и у нас, в Ленинградском политехническом институте. Все ходили растерянные, но как только стало ясно, что прощание со Сталиным намечено на 10 марта, многие, в том числе и я, помчались на Московский вокзал в надежде добраться до Москвы. О том, что происходило в Москве, мы не знали ничего.

В те дни Московский вокзал напоминал растревоженный улей. Мы поняли, что нам не удастся не только доехать до столицы, но даже выехать из Ленинграда, и я предложил двум своим товарищам простой план, как добраться до Москвы.

План состоял в том, чтобы на пригородных поездах объехать все кордоны, которые наверняка выставлены с целью не допустить скопления людей в Москве, а затем уже на дальнем поезде, который, вероятно, все же будет, добраться до места. Ребята отказались, и я поехал один.

Мой план удался как нельзя лучше. Лежа на полу под полкой в почти пустом пригородном вагоне, я слышал, как в Любани по перрону ходили патрули, кого-то задерживали, но в мой вагон не пришел никто, и вскоре поезд покатился дальше. Не помню, где и как удалось подсесть в битком набитый дальний поезд, но в Москву я прибыл на второй день похорон утром и отправился прощаться со Сталиным.

Что произошло в Москве в первый день похорон, хорошо известно. Власти выпустили из рук контроль за ситуацией. Москва оказалась переполнена людьми, рвавшимися в Октябрьский зал, в котором было выставлено для прощания тело И.В. Сталина. Была страшная давка, в которой погибло много народа. Никто не ожидал такого скопления людей. И только через сутки, как раз к тому времени, когда мне удалось добраться до Москвы, порядок был наведен, вся Москва была перекрыта кордонами, и к Сталину допускали только организованные делегации. Мне удалось пройти к площади Свердлова только потому, что я носил шинель, которую мне выдали еще в спецшколе ВВС после ее окончания. Уже вечером, воспользовавшись темнотой и смешавшись с какой-то военной делегацией, я прошел с ней все кордоны. Но на площади Свердлова делегацию погнали с площади за недисциплинированность: жены военных, шедшие в той же колонне, вели себя неприлично – хохотали, веселились, и, в конце концов, всю колонну завернули. Но я уже был на площади Свердлова и уходить оттуда не собирался. И к ночи со вторых суток на третьи на площади Свердлова собралось около ста человек таких же "проходимцев", как я.

Нас не стали разгонять, а под утро, уже часов в семь третьего дня похорон построили в общую колонну, и с нас началась та гигантская очередь желающих попрощаться со Сталиным, которая растянулась по всей Москве. Никакой давки больше не было, порядок был полный. Я прошел в первой сотне людей, попрощался с человеком, которого почитал больше всех на свете, и уехал домой в общежитие своего института.

А еще через два дня я был вызван на факультетское комсомольское бюро для объяснений, как я посмел бросить свой институт в такие дни. Такие же объяснения давал каждый, кто пытался выехать в те дни в Москву, но дальше Московского вокзала не уехал. А я уехал, и мне было оказано особое внимание.

– Понимаешь ли ты, что ездить в Москву было нельзя? – спросили меня.
– Понимаю, конечно, – ответил я.
– А знал ли ты, что тебе попадет за это?
– Конечно, знал.
– И все же поехал?! И что же, в следующий раз опять побежишь?
– Вы спятили – сказал я комсомольскому начальству, – какой это может быть следующий раз! Сталин у нас был один, и я ездил прощаться с ним, а не с вами. Никакого следующего раза быть не может.
– И ты не раскаиваешься?
– Не раскаиваюсь, – ответил я.

И тогда было принято решение исключить меня из комсомола.

Комсомольская группа, узнав об этом, встала за меня насмерть. Она выразила недоверие факультетскому бюро и потребовала перенесения дела не в Комитет комсомола, где меня наверняка бы исключили со всеми вытекающими из этого последствиями, а на факультетское собрание, которое давно было намечено на ближайшие дни. И факультетское собрание, принципиально осудив меня за недисциплинированность, вынесло мне общественное порицание, чем и ограничилось. Я остался и в комсомоле, и в институте"
______________________________________________________
/ Ю.И.Мухин. Убийство Сталина и Берия. /


Не следует думать, что идиоты как-то сами «образовались» в демократической России и раньше в СССР дураков не было.
Как я уже писал однажды, мой отец вошел в поверженную Германию с нашими оккупационными войсками. Отец еще во время войны окончил танковое училище, стал танкистом и как-то раз вел «тридцатьчетверку» в пригороде немецкого городка Цайц. При въезде под арку городских ворот наперерез его машине выскочила немецкая девочка, кажется она бежала за своей собакой или котенком… Остановить танк на ходу довольно трудно, и мой отец, тогда еще девятнадцатилетний младший лейтенант, без колебаний направил свой танк в каменную стену, сломал направляющее колесо…

Три дня следователь СМЕРШа или НКВД, тоже молодой н, вероятно, не воевавший – то размахивал пистолетом перед носом такого же молодого «преступника и вредителя», то творил «намаз» перед портретом обожаемого вождя.

А немцы – женщины и старики, тем временем собрали целую делегацию в защиту русского танкиста спасшего, а они в этом не сомневались, их ребенка. Так что отца оправдали, и никто об этом случае никогда больше не вспоминал.

Иногда я думаю – а не детки ли этих «ретивых следователей» поливают грязью наше прошлое? Их папаши не слишком задумывались над своими поступками, наверно им даже хотелось кого-нибудь в чем-то уличить и наказать – просто так, из «любви к искусству». Конечно, таких было немного – иначе не знаю, как бы мы тогда жили, а жили мы совсем не плохо.

Вероятно и теперь