Он жил один. Был тощ и нездоров,
Надсадно кашлял дымом самокрутки,
Но на деревне – в сотни две дворов –
Был первый балагур и прибаутник.
И с нами – "конопатыми" – шутил.
Меня забавно называл пацанкой,
А если выпадало по пути –
Подсаживал верхом на Атаманку.
И с высоты пастушьего седла
Смотрела я, счастливая малявка,
Как покататься очередь росла –
Бежали рядом Колька, Мишка, Славка.
Он был один для нас – всеобщий дед –
Для сельской ребятни шестидесятых,
Чьи деды из военных давних лет
Смотрели с фотографий, в рамки взятых.
Свистульки вырезал нам из ольхи,
Сбивал ходули каждому по росту,
Воробышка, что выпал из стрехи,
Он возвращал в гнездо – легко и просто.
Запомнилась шершавая ладонь –
Он гладил нас по встрёпанным макушкам.
И тяжким вздохом приглушённый стон:
"Бездедовщина... Эх, едрит на мушку!"
Но раз в году, когда фронтовики
Победным майским днём при всём параде
Шли в сельский клуб, сидел он у реки,
Потом надолго запирался в хате.
Все знали: на войне он был в плену,
А после "искупал вину" в ГУЛаге.
Вернулся – не застал в живых жену,
Лишь дом пустой тулился у оврага.
И умер он в одну из годовщин
Им так и "не заслуженной" победы.
Не дотянул всего лишь год один
До весточки, мотавшейся по следу,
Что орден боевой ещё с войны
Героя поджидал в архивах где-то.
И нет ничьей, как водится, вины...
И человека...
Человека – нету. |
