АРТ ТАТУМ
Билл Холм
https://youtu.be/9kMEPYU1Xwg
1949 год, клуб на 52-й улице Манхэттена, полночь, столетие почти наполовину позади, две войны за поясом, Америка полна победой и легких денег. Крупный грушевидный черный мужчина в светлом костюме, в застегнутом на пуговицы жилете, с желтым шелковым платком в кармане, в немного ослабленном галстуке в горошек проходит через заднюю дверь, касается черного крыла пианино, определяя свой путь по его изгибу к скамейке. Официант приносит ему кружку пива и ставит на подставку в конце клавиатуры. Грушевидный мужчина кивает, поворачивает голову к гостям, показывая им свои затуманенные зрачки, улыбается неловкой улыбкой человека, который никогда не репетировал мимику собственного лица перед зеркалом, затем находит клавиатуру руками. Бар темный, дымчатый, облака Pali-Malls, Kools, Chesterfields, девушки в коротких юбках и кружевных чулках, приносящие груженые подносы с Manhattans, Old-Fashioneds, Seven-Sevens, Boilermakers; салфетки с губной помадой, аромат Bay Rum и Emeraude, щелчок зажигалки Zippo, несколько секунд приглушенного смеха, серебристое кольцо из четверти наконечника упало на пол.
Он начинает играть, просто одну или две ноты, они качаются взад и вперед посреди клавиатуры фортепиано, как бы для начала; он улыбается клавиатуре, как своему верному другу и слуге. Затем пианино содрогается, качается, извергается блеском гамм, арпеджио, фиоритур, аккордов, врывающихся друг в друга, словно удивляясь себе за то, что они звучат вместе в такой последовательности, «Tea for Two», а вот место для Моцарта, а там регтайм, вот гимн, там танго, все плавится вместе с удивительной скоростью, то это две руки, то три, то четыре, то восемь, как будто тело груши проросло в невозмутимого осьминога, выжимающего музыку из слоновой кости клавиш своими пухлыми щупальцами.
Он почти не останавливается между пластами музыки; мелодия не имеет никакого значения: «Begin the Beguine», «Heart and Soul», «Honey-Suckle Rose», «The Tiger Rag», «Willow, Weep for Me», «To a Wild Rose», обрывки Грига, Гершвина, «The Kerry Dance», Бах. Это обнаженное лицо самой музыки, восемьдесят восемь клавиш, вставленных прямо в нервную систему, неодушевленное пианино, трансформировавшееся в грушевидное тело.
Вокруг затемненного бара раздаются бурные аплодисменты: в углу сидит Джон Булль с приподнятым воротничком, в черной шляпе, явившийся сюда прямо из театра «Глобус»; Там Доменико Скарлатти в аскетичном парике, шлепает по столу ладонями, в то время как колыхается его гигантский живот; Ференц Лист в черной сутане записывает аппликатуры на салфетке и бормочет «Mon Dieu!», попивая свой коньяк; Скотт Джоплин, выглядящий торжественно как проповедник, шепчет: «Притормози немного. Вот это Искусство! Какая уйма нот!»; Здесь же занудный Гленн Гульд, которому всего семнадцать лет и он слишком молод, чтобы пить, он наблюдает, как педаль остается почти нетронутой, и отмечает скрипучий чистый контрапункт.
Это те клиенты, которых и хотел видеть здесь грушевидный человек с щеголеватым платком в нагрудном кармане, когда садился за пианино, видя своими тусклыми глазами яркий свет, мерцающий внутри клавишей из слоновой кости - и он превращает их форму в саму музыку.
Черновой перевод: 28 августа 2022 года
ART TATUM
1949, a club on 52nd Street, Manhattan, midnight, the century almost half gone, two wars under its belt, America half tight with victory and easy money. A big pear-shaped black man in pale suit, buttoned vest, jaunty silk pocket handkerchief, polka-dot tie a little loose, walks through the backstage door, touches the black wing of the piano, feels his way down its curve to the bench.The waiter brings him a mug of beer, sets it on a coaster at the end of the keyboard. The pear-shaped man nods, turns his head to the customers, shows them his clouded irises, smiles the awkward smile of a man who has never rehearsed his own face in a mirror, then finds the keyboard with his hands. The bar is dark, smoky, clouds of Pali-Malls, Kools, Chesterfields, girls in short skirts and lacy stockings bringing loaded trays of Manhattans, Old-Fashioneds, Seven-Sevens, Boilermakers, lipstick-blotted napkins, whiff of Bay Rum and Emeraude, the click of a Zippo, a few seconds of muffled laughter, the silvery ring of a quarter tip dropped to the floor.
He starts to play, just a note or two rocking back and forth in the middle of the piano like a first lesson; he smiles down at the keyboard, his friend, his servant. Then the piano jumps, wobbles, erupts in a glitter of scales, arpeggios, fioriture, chords barging into each other, as if astonished with themselves for sounding together in such a sequence, "Tea for Two," here a bar of Mozart, there ragtime, here a hymn, there a tango, everything stewed together with surprise and speed, now two hands, now three, now four, now eight, as if the pear body sprouted into a calm octopus squeezing music out of the ivories with his pudgy tentacles.
He hardly pauses between the slabs of music; the tune makes no difference: "Begin the Beguine,""Heart and Soul,""Honey-Suckle Rose," "The Tiger Rag," "Willow, Weep for Me," "To a Wild Rose," snatches of Grieg, Gershwin, "The Kerry Dance," Bach. This is the naked face of music itself, eighty-eight keys plugged straight into the nervous system, inanimate piano transmogrified into pear-shaped body.
Around the dark bar, a little applause starts: there's John Bull in the corner with his ruffed collar and black hat, fresh from the Globe Theatre; there's Domenico Scarlatti, wig askew, slapping the table with his palms while his mammoth belly jiggles; there's Franz Liszt in his black soutane jotting down fingerings on a napkin, muttering "Mon Dieu!," knocking back his cognac; there's Scott Joplin, looking solemn as a preacher, whispering "Slow down a little. Art! Not so many notes!"; there's nerdy Glenn Gould, only seventeen and too young to drink, watching the pedal go almost untouched, noting the squeaky clean counterpoint.
These are the customers the pear-shaped man with the dapper handkerchief always wanted when he sat down at a piano, saw with his dim eyes the brilliant light flickering inside the ivory, and shape-shifted into music itself.
|