Я стоял на крыше, а они плели свою клеть,
свою журчащую пульсирующую клеть
в синем, хрустальном воздухе.
Я видел, как они сияли над городом,
как алмазные болты,
соединяя невидимые проволочные
распорки, неся по небу свою
геометрическую клеть, сотканную
нежными чувствами, как косяк
мелькающих рыб.
Они полетели. Они оставили тишину
внизу, на наших улицах, которую
мальчишки,
вернувшиеся в класс, оставляют на
своей игровой площадке.
Тишину асфальта, изгороди из бирючины,
глядевшей стены.
В опустевшем стекле неба их бриллианты
нацарапали длинные, кривые, тончайшие
белоснежные полосы.
Они скоро превратились в атласные
ленты, падающие на небесные трассы
возле золотого солнца.
Да, в то апрельское утро они несли
мою волю, возвышенно, расширяя пение
в своей воздушной клети.
Они несли мою волю. Они сбросили её
на немецкий город.
Моя воля расширилась и высокие здания
рухнули.
Потом, когда погасли ленты и небо
забылось, а апрель строил гнезда и был
жарким, я стал вспоминать утраченные
имена и лица.
Сейчас ленточки, сорванные с тех трасс,
я привязываюсь к самому сокровенное
образу в моих строках.
И моя жизнь, которая никогда не платила
за свои раны, вновь и вновь вертится мысли,
как пропеллер, принимает на себя их вину,
чтит, кается, молится за них.
|