Слова осели горечью на языке,
И злые слëзы с болью размешались
В стакане, доверху полным потерь:
"Мы слышали про это. Это правда".
Мы знаем, всё, что было — не во сне.
Не сном забылись люди, а скончались,
Когда тот страшный и свирепый зверь
Пришëл из самых глубин ада.
Террор — вот его имя. Он гремел.
Он их убил! Он покалечил
Так много судеб, и людей
За просто так он изувечил!
Я не хочу имëн знать тех скотов,
Что зверя этого и приручили.
Ведь всë, чего те заслужили —
Ненависти. Обширной и большой,
Такой, чтоб утонули с головой,
И души их в пыль превратились.
(Хотя, ведь разве души-то у них и были?)
И кости, тела бренные чтоб сгнили,
Чтоб шагу больше не ступили по земле.
Зачем стреляли?! Убивали-то зачем?!
Пол миллиона! Грязные бумажки!
В пол миллиона оценили жизнь людей!
Там столько сотен пострадавших!
Я плачу. И ты плачешь тоже.
Рыдают старики и дети.
Так ранит сердце мир жестокий,
Так ранит жизнь на этом свете,
Которая всë отчего-то дорогá так,
Которую хранить бы, не тревожить
До старости так лет уж точно,
Чтоб свыше ста прожить, а то и больше...
Но кто же всë решает?!
Кто решил, что он в ответе,
Что знает, сколько лет ему отведено?
Быть может дети?!
Те дети, коих нет теперь на этом свете?!
Погибли люди ведь, упав, как домино!
И слëзы горькие бежали...
А как знакомят тело с горечью металла?
Как рвутся ткани? Как кровь пускают?
О Боже, лучше б и не знали!
Как жить со знанием теперь?
Как знать, что погибали семьи,
Пришедши просто на концерт?
А дело тут не в правде и не в силе,
Не в дéньгах, не в поэзии стихов.
Тут дело в человеческой могиле,
В огромном самомнении скотов.
Тут дело в скорби, трауре и страхе,
В конструкции несущей крахе,
В терроре и в смертельной боли,
В трагедии, и в Крокус-сити холле.
|
