Я черный кот, закрытый вами по доброте большой в чулане, а черный я или не черный – вопрос в чуланном смысле спорный, поскольку нет в чулане бани и театральной грим-уборной, а в темноте все кошки серы, да и коты такого цвета, что можно врать о них без меры, в чулане не включая света. И получается в итоге, что вы пушистей и белее, как будто вас кошачьи боги творили, краски не жалея. Но мне, представьте, из подвала виднее ваш реальный колер, ведь я достаточно бывалый кот в как бы арестантской роли. Мурлычьте, если вам угодно, о вашей белизне природной, но голова моя свободна от ваших песен всепогодных. У вас у всех по девять жизней; есть время когти маникюрить, кошачьей следуя харизме и мышеловочной натуре. У вас все схвачено за жабры, за шеи или под микитки с посылом всех чрезмерно храбрых без права посылать открытки... И об начальственные ноги вы третесь спинками так ловко, что от начальства и бульдоги не гонят вас – слаба сноровка! А я в чуланчике играю все ту же песенку про Мурку, и в темноте со стен сдираю блатную вашу штукатурку… И все бы ничего, но в марте мне хочется всего и сразу, как будто я – сам Бонапарте и остров Эльба мне не в мазу, когда на воле в мини-юбках такие мурки шпинделяют, что все коты с карнизов хрупких им звёзды под ноги швыряют… Но как серебряная кошка, вцепившись в небеса когтями, всё пялится в моё окошко Луна загробными очами и от печали с каждой ночью я всё белее и белее, но сердце, порванное в клочья, я зализать себе сумею. И нет светлей под небом мира того, что я изобретаю, когда душа звучит как лира, из слов серебряных литая. И, кто бы мне ни гадил в тапки, кто б ни цеплял меня когтями – со мною будет все в порядке и там, куда я заперт вами.
