Крест на карьере
Мизерабль
На исходе холодного лета,
Подтянув на Пегасе супонь,
Хоронили в деревне поэта
Под пастуший рожок и гармонь.
Только выпили водки особой
И священника стали качать,
Как восстал Дядя Петя из гроба,
Вознамерившись стих прочитать.
Но поскольку поэт был не Пушкин,
Прекратить какофонию чтоб,
Дяде дали крестом по макушке
И обратно засунули в гроб.
* * *
И гвоздями большими прибили
крышку, чтобы покойный не лез
на свободу и жестью оббили
гроб сосновый и с кладбища в лес
увезли, и в чащобе зарыли,
и на холм навалили камней.
И, намаявшись, водкой взбодрили
телеса.
Напились до слюней
под рожок и под всхлипы гармошки...
Местный поп с ними был заодно.
Водку пил, потирая ладошки,
а ещё самогон и вино.
А напившись, благие молитвы
вознамерился было читать.
Пригрозили ему острой бритвой:
и тебя можем, мол, закопать!
Поп горючей слезою облился
и обиделся на мужиков.
Зря поэта, мол, он подрядился
отпевать; мол, таких мудаков
отродясь и давно не встречал он –
нечестивцев во всей их красе.
А потом на весь лес закричал он:
чтоб в геенне сгорели вы все!
Голгофа
И вот пришёл тот самый Судный день,
когда гумно очистилось от плевел
и на коровник опустилась Тень...
Никто с тех пор там не мычал, не блеял...
О справедливости того Суда
не мне судить, а плоти и подавно.
По мне так лучше бы судили Фавна
иль Агасфера – Вечного Жида.
Но нет и нет…
Голгофа ждёт поэтов!
Их растерзает дикая толпа.
Не знать бы в жизни никогда про это.
Увы, увы…
Толпа глупа, слепа!
Поборники безумного лукавства!
Спасенья нет, не спрятаться от вас,
всегда охочих до самоуправства,
от крови жертв впадающих в экстаз.
Но это же Всевышнего решенье,
поэтов чтоб поджарить-растерзать?
Им никогда не вымолить прощенья,
от кары никуда не убежать.
Несправедливо…
Может быть, не будем
о грустном?
Лучше вспомним Вифлеем?
Как повезло тогда хорошим людям,
да что хорошим! Повезло нам всем!
Пройдут века…
И если сжать в мгновенья
нам предстоящий долгий тяжкий путь,
представится нам, как по мановенью
архангелы от каверзы и пут
освободят упавших на колени
поэтов у небесных райских врат,
молящихся о новом Вифлееме,
и не пошлют их на мученья в ад.
Деревенский Бродский
Промеж гористых плоскогорий
на дивном берегу реки
спит вечным сном мужик Егорий –
поэт от тяпки и сохи.
Виляя, мимо перелесков
за горизонт река бежит.
Вода без всплесков и без взблесков,
затоны, плёсы, камыши…
Дрозд из отряда воробьиных
поёт весной в ветвях ветлы;
над тихой солнечной долиной
парят российские орлы…
В день должный к камню гробовому
приходят бабы, мужики
и, обращаясь, как к живому,
зовут поэта под грибки
отведать жгучей самогонки.
А выпив, песни опосля
поют заливчато и звонко.
Так пляшут, что трещит земля.
У всех повеселеют лица;
уходят, земляком гордясь.
Останется одна вдовица…
Поплачет, мысленно молясь,
и вслед пойдёт.
В свой дом сиротский
к скотине, кошкам и курям…
…Пусть спит спокойно сельский Бродский…
Позор безруким лекарям,
что "залечили" вдрызг поэта!
А он мог много натворить
чудесных строф про то, про это
и род людской стихом взбодрить…
...Спит под ветлой поэт Егорий;
средь плоскогорий мирно спит
искусный мастер аллегорий,
деревней признанный пиит…
|
