Проводник

Мотя был с причудами, которыми грешат слишком чуткие люди. Поэтому иногда казалось, что с ним ладили бы даже черти.
Такими бывают бродяги, которым нигде нет покоя, или бомжи, не умеющие жить согласно катехизису дикого капитализма. Может, поэтому он и устроился проводником.

 Железнодорожные вокзалы, захолустные станции, незнакомые лица пассажиров, которые можно было разгадывать, и постоянное движение, напоминающее о себе ежесекундно мерным стуком вагонных колёс, наполняли жизнь относительным смыслом. Абсолютного смысла Мотя не находил ни в чём.

Иногда ему казалось, что жить вообще незачем. Но расписание поездов, где он должен был находиться в строго определённое время, несмотря ни на что, переубеждало его и обязывало. К чему — Мотя не мог сказать точно. Но каждый раз выходил на смену, принимая доброжелательный и опрятный вид.

Ему хватало времени и сострадания, чтобы не отворачиваться от пьющих и пропащих. И мудрости, чтобы жить, как праведник, зная цену всему, но однажды взглянувшему в собственную бездну.
У него доставало денег и времени на бессмысленные разговоры в тамбурах прокуренной плацкарты ночных поездов, в злачных местах, со случайными собутыльниками и сомнительными тёмными личностями. И смелости, чтобы однажды в конце-концов умереть рядом с вышедшей в тираж городской потаскухой, имени которой он, хоть убей, не помнил, и которой он нечаянно составил компанию по дороге в ад.
Это был несчастный случай. Мотя попытался помешать этой малохольной, пребывающей в закумаренном состоянии, выйти из поезда на полном ходу. Впрочем, теперь это было уже не важно.

Когда седобородый апостол кивнул ему, как старому знакомому, распахнул перед странной парой хлипкую скрипучую калитку, увитую диким божественным виноградом, и тихо спросил, кивнув в сторону вчерашней шлюхи: «Твоя, Матфей?» — он удивился. Ворота должны были быть железными, крепкими, чтобы никто не сбежал.
Только потом вспомнил: врата в этот сад никогда и не были прочными, поэтому ему всякий раз было так легко отсюда уходить. И, вспомнив об этом, согласился: «Да, она со мной. Моя...»