глава 5
Hаделённая природой острым умом, нежными чувствами и доброй душою, Авеста жила по её же законам, стараясь постичь умом и прочувствовать сердцем причины людских тревог и забот, радостей и огорчений, понять простоту и сложность человеческих отношений. Её мир состоял из каждодневной заботы о хлебе насущном, об отце, который упорно не хотел ни привести в своё жилище жену, ни поселить в нём рабыню. Потому обязанности «рабыни» в домашнем хозяйстве достались Авесте. Она легко усвоила и освоила все нехитрые премудрости ведения этого хозяйства, исполняла их добросовестно, даже с некоторым удовольствием. И, конечно же, как все сарматские женщины, она готовилась стать воином, чтобы наравне с мужчинами её племени вступить в бой и по возможности не лишиться в этом бою головы.
Пастух Скопасис, тихий, скромный и добропорядочный человек, не был родным отцом Авесты. Он нашёл её в ограбленной и брошенной в степи одинокой повозке. Крошечное дитя смотрело на него из разноцветного тряпичного вороха незрячими глазами и улыбалось беззубым ртом. Ручки и ножки ребёночка были целы, голова привычной правильной формы, смуглая кожа гладенькой и чистой. Скопасис обрадовался, глотнул бузата по такому счастливому случаю и зашикал на ревностно залаявших собак, боясь, что зычный их лай испугает его счастливую находку. Он ещё не знал толком, что станет делать с найдёнышем, и первой мыслью, которую он отыскал в захламленной житейскими неурядицами голове, было – продать его или обменять на какую-нибудь живность. Но… Вместо продажи, Скопасис совершил покупку. Он купил рабыню-кормилицу и поручил ей уход за малышкой.
Когда ребёнок впервые назвал Скопасиса «папой», тот обильно прослезился, отпустил рабыню на свободу, за труды её праведные, и взял на себя дальнейшие заботы о «дочери». Ибо с той минуты, когда Скопасис, достав из повозки плачущую девчушку, осторожно прижал её к груди, он испытал сызвека незнаемое, необъяснимое чувство, которое никогда больше, ни на минуту не покидало его всю оставшуюся жизнь.
Скопасис был хорошим отцом, Авеста – прекрасной дочерью. Жили они скромно, умели радовать друг друга и вместе радоваться жизни.
Верховная жрица…
К такому сказочному повороту судьбы Авеста была явно не готова. Что сулит ей непредсказуемо лёгший на её плечи неведомый мир? Кто даст ей совет? Кто поможет решить возникшие проблемы? Кто поддержит в трудную минуту? Сто вопросов – ни одного ответа.
Верховная жрица начала появляться в царских покоях, что, в общем, не было предусмотрено (а, может, и запрещалось) сводом обычаев, законами племени.
Царь, в свою очередь, стал реже посещать гарем и меньше там задерживаться. Он пораньше просыпался, перестал нежиться в постели. Проглотив на ходу скромный завтрак, он запрыгивал на гнедого скакуна и уносился в просторную степь, открыв широкую грудь и подставив открытое лицо прохладному, влажному от утренней росы ветру.
«Ты мудр, умен, красив и молод… – вперемешку с топотом копыт и гулкими ударами сердца, звучали в ушах царя слова юной красавицы Авесты – Молод… молод… Ужели? Она так подумала? Ей так показалось?»
Он чаще выходил теперь на ристалище и охотнее участвовал в поединках. Его меч молнией сверкал над головами ошеломлённых противников, вызывая в них животное чувство страха за свою жизнь. Но царь лишь изматывал их и, уже порядком обессиленных, просто обезоруживал. Или, поняв, что силы не равны, они сами просили его их пощадить.
«Молод… молод… Она это увидела? Почувствовала?»
-Ты далеко, повелитель, – осторожно прервала его мысли Авеста.
-Слушаю тебя, богоизбранная.
-Скоро праздник.
-Я помню.
-Мы принесём в жертву телёнка и…
-Мы приносим в жертву рабов… – то ли напомнил, то ли уточнил царь.
Авеста глубоко, взволнованно вздохнула:
-О царь, если завтра, упаси бог, тебя уведут в плен твои враги, и ты, как их раб, ляжешь на жертвенный камень... Что ты будешь чувствовать? О чём думать?
-Я почувствую страх и подумаю о том, что настал мой последний час…
-И ты сможешь легко смириться с этим?
-Легко? Не знаю...
-Скажи, повелитель, видел ли ты когда-нибудь, как рыдает мать над телом убитого сына? – наступала Авеста, чувствуя явную предрасположенность царя слушать её.
Царь укоризненно покачал головой: он ли не видел этого? Свирепый степной барс, столь искусный, сколь и могущественный сарматский воин, он большую часть своей сознательной жизни провёл в сражениях.
-О жрица, – тихо проговорил он. – Многие поколения наших предков искали новые пастбища, когда старые уже не могли прокормить скот, и он не мог давать мясо, молоко, шкуры и шерсть, и то, чем, в лютые холода, отапливают жилища. Тебе ли, дочери пастуха, не знать об этом? Но со временем охочих до новых пастбищ становтся всё больше, и споры всё чаще решают мечи, копья и стрелы. Война, испокон веков, наш промысел. Выживает сильнейший. Не отвоёвывая новые, сытные пастбища, мы вымрем от голода, перестанем существовать, и о нас просто забудут. Наша судьба – убивать и быть убитыми.
Недолгое, тягостное молчание.
Тень на лице Авесты:
-Тогда пусть воин погибает с мечом в руках. А убивать на жертвенном камне беззащитного человека – недостойно настоящего…
Царь рассердился. Он резко поднялся с мягкого ложа во весь свой исполинский рост, но глядя в страдальческое лицо Авесты, сдержался:
-Мы кладём на жертвенный камень нашего врага, который до того, как мы одержали победу и пленили его, убил сына той матери, которая, как ты говоришь, рыдает над его телом. Верь мне: эту мать всегда будет мучить жажда мести за смерть сына, ибо не отмщённая его душа не найдёт себе пристанища в царстве мёртвых.
Царь умолк, но глаза его продолжали говорить.
Говорили они о том, что он устал нести тяжкое бремя власти, что его окружение – поганые потомки кучки сытых, самодовольных негодяев, что оболванили и обобрали соплеменников, построили на их голодных житейских бедах сытое благополучие своё и своих бездарных отпрысков, которые жиреют теперь от бездумья и безделья, взвалив на его плечи заботу обо всём племени.
Ещё глаза его говорили о том, что с той минуты, когда к нему в шатёр стражники ввели её, Авесту, – в жизнь его вошла надежда, вера в себя, и он почувствовал, какой сокрушительной силой налились упругие мышцы, как часто и гулко застучало изболевшееся сердце…
Но голоса его глаз Авеста не слышала. Она в них не смотрела. Она их боялась.
Впервые, представ перед царём и заглянув в них, Авеста поняла: глаза её царя – затерянный колдовской омут, в котором она, рано или поздно, будет бесследно тонуть, моля о пощаде и взывая о помощи. Но ни пощадить её, ни помочь ей будет некому.
Кроме неё самой…
