Анастасию. Была у меня такая бабушка, я тебе рассказывала, помнишь? Когда что-нибудь случалось со мной, всегда говорили: "Будь бабушка Анастасия жива, она бы не посмела этого сделать". И теперь, наверное, сто раз повторяли эти слова. Но что мне бабушка Анастасия, когда я с моим мужем! И никто не знает, какой он у меня хороший, умный, гениальный! А когда ты будешь совсем знаменитым, когда твой портрет будет напечатан во всех журналах, французских, итальянских, английских и даже греческих, мы приедем домой. И я скажу отцу: "Папочка, вот мой муж, тот самый знаменитый композитор Латыгин, портрет которого напечатан в твоей Hestia!" Посмотрим, что-то тогда найдется сказать у отца!
Ада говорила еще много, а на душе Латыгина становилось все тоскливее и тоскливее. Он шел молча, слушая бесконечную болтовню своей возлюбленной. X., где Латыгин проживал всего два года, казался ему родным городом, из которого теперь он уезжает в чужие страны. Так они пришли на вокзал.
Латыгин проводил Аду в буфет, приказал подать ей кофе, а сам пошел было брать билеты; ему удалось отыскать носильщика, взявшегося "достать" спальные места, и Латыгин угрюмый вернулся к Аде. Он сел рядом с ней и не мог заставить себя говорить. Слов не было.
Кругом смотрел полный зал, той напряженной жизнью, какая возможна на вокзалах за час до отхода "дальних" поездов. Бегали официанты, носильщики, посыльные; пассажиры растерянно осведомлялись у каждого встречного, когда поезд идет, где касса, как пройти на перрон. Там и сям возникали маленькие скандалы, кто-то гневно кричал, какая-то женщина жаловалась с причитаниями.
Пахло застоявшимися кушаньями и нефтяным дымом. Ада продолжала свою бесконечную болтовню, а Латыгин, смотря на нее в упор, думал:
"И с этой пустой, красивой куклой я хочу прожить всю жизнь? Чем она лучше Маши? Тем разве только, что у этой выхоленное тело, а у той истомленное бесконечными ночами за аппаратом. И разве не в тысячу, не в сто тысяч раз лучше, прекраснее, благороднее моя Мина, переносившая со мной все тяготы жизни, в то время, как эта гречанка, думающая о своем отце, пугавшем ее бабушкой Анастасе!.. Милая, милая Мина! и тебя я бросил, без денег, без поддержки, бросил на улицу с дочерью, с моей дочерью, с моей милой Лизаиькой, бросил ради розовых плеч и упругих грудей! Это называется - быть безумным, как художник, быть влюбленным в красоту, как артист?! что же? Или у этих есть другие, гораздо менее звучные названия! О негодяй! негодяй!
негодяй!"
Последнее бранное слово Латыгин произнес почти вслух. Ада, конечно, обратила внимание, что он не слушает ее, и, мило надув губки, стала ему выговаривать. Латыгин оправдывался тем, что думал о разных мелочах путешествия. По счастию, пришел носильщик, принес билеты и отвлек разговор.
Латыгин получил сдачу и дал три рубля посыльному, который пробурчал:
"покорнейше благодарю" и тотчас отошел. Но Латыгин, считая в уме расход за чай, за билет и оставшиеся деньги в кармане, спросил, стараясь говорить небрежно:
- У тебя есть свои деньги, Ада?
Ада поглядела на него изумленными глазами и отвечала:
- Я скопила для моей поездки немного денег. У меня теперь осталось еще
80 рублей. Правда: я умница? Похвали меня! А ты всегда говорил, бывало, что я - дитя и ничего в жизни и в деле не смыслю.
- Нет, ты в самом деле умница, - сказал в ответ Латыгин, улыбаясь.
Он немного повеселел. "По крайней мере у нее достанет денег, чтобы вернуться из Москвы к отцу", - подумал он. Но тотчас же прервал свои собственные мысли: "Боже мой! об чем я думаю! зачем ей возвращаться к отцу!
Да и примет ли ее отец после побега? Нет, нет, этого нельзя думать, так думать - постыдно!" И, чтобы отвести мысли в другую сторону, он встал и сказал Аде:
- Уже можно садиться, пойдем в вагон. Это и потому еще необходимо, -
сказал он, громко отвечая сам себе, - что здесь нас может увидеть кто-нибудь из знакомых: тогда может выйти нелепая сцена.
Ада не возражала. Они прошли через вокзал, вышли на перрон и разыскали свой вагон. Ада опять чуть-чуть поморщилась, когда увидела, что они будут ехать в разных отделениях: она - в дамском, он - в мужском.
- Признаться, девочка, - оправдывался Латыгин, - отдельное купе теперь надо заказывать за несколько дней вперед. И потом, - добавил он, собрав все свое мужество, - это было бы слишком дорого. Увы, моя девочка, со мной тебе придется приучаться к скромности.
Последние слова сразу сделали Аду серьезной. Она перестала дуться и поспешно ответила, как показалось Латыгину, со всей искренностью:
- Милый, я знаю! Я на все готова. Я буду терпеть какие хочешь лишения, если надо, буду голодать, только бы быть с тобой! с тобой!
"Боже мой! что ж, и это возможно!" - подумал с тоской Латыгин, и странно, ответ Ады почти рассердил его. Ему было бы прдятнее, если бы Ада потребовала невозможного, стала бы настаивать на том, чтобы они ехали в отдельном купе первого класса, не желала бы слушать никаких доводов, проявила бы ребяческое непонимание обстоятельств. Но этот серьезный тон обезоружил Латыгина, и он чувствовал, что какое-то ярмо тяжелее сдавило его тело.
Латыгин провел Аду в ее отделение, уложил ее чемодан и передал ей ее билет.
- Ты должна уметь быть самостоятельной, - сказал , он. - С тебя могут спросить билет ночью: не потеряй его.
И береги свои деньги, они нам, вероятно, пригодятся.
- Ведь приехала же я одна к тебе! - самодовольно воскликнула Ада, -
все сделала сама, и билет купила, и ехала, и даже обедала по дороге.
Клерочка мне только чуть-чуть помогала при отъезде, а то я все сама, все сама.
- Ты у меня умница, - тоскливо сказал Латыгин.
Слова не шли у него с языка. Ада шумно шутила и, когда в вагоне никого не было, то быстро поцеловала Латыгина в губы. Но и этот поцелуй не оживил его. Тоска дошла до таких пределов, что хотелось не то что плакать, но завыть, как зверю, завыть и убежать. Внезапно вспомнилось, как в детстве он играл со сверстниками в особенно странную игру, в "индейцев", и вот однажды, по ходу игры, он оказался пленником краснокожих; его связали и поставили к столбу пыток, и два старших мальчика серьезно стали готовиться терзать его тело раскаленными копьями, изображенными палками от щеток, и затем скальпировать при помощи ножа для разрезанья книг; тогда он, маленький Родя, каким он был тогда, вдруг "разревелся" и поднял крик: "Не хочу больше играть!" И вот теперь, когда он, уже "большой" Латыгин, стоял в проходе вагона, чтобы уехать со своей любовницей от своей жены, ему опять захотелось так же зарыдать и закричать так же: "Не хочу больше играть!" Жаль, боже! Как просто было тогда из пленника свирепых дикарей превратиться в приготовишку Родю, и как невозможно теперь сделать так, чтобы все случившееся оказалось опять игрой, простой, детской игрой.
- Пойми! ведь я только играл в индейцев! - хотелось кричать Латыгину.
Но Адочка была здесь, Ада, убежавшая от отца, которую он, Латыгин, два года уверял, что не сегодня - завтра начнет с ней новую жизнь; Адочка смотрела на него любящими глазами женщины; еще несколько часов назад он ласкал ее детское тело, как любовник. Кто же поверит, что все это была "игра", только детская игра!
Мысль Латыгина сделала скачок. Он вспомнил теорию Шиллера: происхождение искусства из игры. "Ведь я же - художник", - сказал он в свое оправдание. Но сам потом рассмеялся над своим доводом. "Кто же тебе поверит! - отвечал он сам себе, - и хороша игра, которая разбивает сердце и жизнь двух, трех, нет, четырех, а может быть, и более пяти (ему вспомнился отец Ады) людей! однако игра, роковая игра, злодейская игра!" И ему уже захотелось крикнуть себе не " негодяй", но "злодей"... Его мысли путались, и он с трудом расслышал, что Ада ему что-то говорила.
Оказалось, она просила его купить яблок на дорогу.
- Не сердись, милый, - говорила она рассудительно, - это стоит недорого. Купи всего два, ну, три яблока: одно тебе, а два мне. Ночью в дороге так хочется пить. Самых маленьких, самых дешевых...
- Ну, конечно, куплю! - покорно отвечал Латыгин. - Сейчас принесу.
- А ты успеешь?
- Да ведь еще не было второго звонка.
- Или нет, лучше не ходи! Я боюсь остаться одна, а вдруг не успеешь?
- Какие пустяки! Здесь два шага до буфета. Сейчас пойду и принесу.
Ада уже удерживала его боязливо, но Латыгин, посмеявшись, решительно спрыгнул на перрон и побежал к буфету. Ада, выйдя на площадку, следила за ним тревожным взглядом. У входа в вагон теснились провожатые, но над ними была ясно видна ее хорошенькая головка в какой-то эксцентричной ярко-красной шляпе.
Латыгин подошел к буфету, выбрал пяток хороших яблок, заплатил за них рубль. Уже пакет был в его руках, когда прозвучал второй звонок. "Три минуты до отхода", - подумал Латыгин. Он быстро вошел на перрон. Ада издали радостно кивала ему головой, торопя его войти в вагон. Латыгин еще раз взглянул в ее веселое, красивое, но по-детски еще не определившееся лицо, в черные дуги ее бровей, в ее ярко-алые губы и опять вспомнил с ясностью неизменно утомленные черты лица своей жены, ее большие выразительные глаза с тенью вокруг, ее обесцветите губы, с морщинами страдания у сгиба рта.
Невероятная тоска опять сжала сердце.
"Минуту, хоть одну минуту я должен быть один!" Эта мысль, как раскаленное лезвие, прорезала сознание Латы-гина. Он сделал Аде знак рукой, дав понять, что сейчас вернется, и опять как бы нырнул в толпу, быстро спешившую из буфета.
Все, что произошло потом, свершилось как бы во сне. Латыгин не рассуждал, не обдумывал, не спорил с тем бессознательным, что заставило его действовать. Он не спрашивал себя, хорошо ли он поступает, честно ли это или преступно, наконец, нельзя ли то же самое совершить иначе, в более благородных формах. Его ум был занят одним: суметь и успеть все сделать и притом так, чтобы достигнуть нужного результата. Казалось, что перед ним две пропасти, два ужаса, так легко было упасть в один или в другой, налево или направо, а между этими пропастями была лишь одна черта дороги, подобно той, о которой говорится в Коране: "Тоньше волоса и острее лезвия сабли". Но Латыгин знал, что он должен пройти по этой дороге, не соскользнув ни налево, ни направо, пройти сам и провести кого-то другого - именно так, как он, Латыгин, этого хочет. Латыгин быстро выхватил из кармана визитную карточку и четко, крупно написал на ней: "Если можешь, прости. Прощай навсегда. Милая, я не достоин тебя. Несчастный Родион". Нашел в кармане и конверт; на нем Латыгин надписал: "Аде Нериоти". Потом он подозвал к себе мальчика из-за буфета, дал ему полтинник и объяснил:
- Видишь вот ту даму в красной шляпе, которая выглядывает с площадки спального вагона? Пойди к ней и в ту минуту, как поезд тронется, подай ей это письмо. Но только именно в ту минуту, ни раньше, ни позже. Слышишь? И если снесешь, получишь еще столько же!
- Понимаем-с, - сказал мальчик, и Латыгин с болью в сердце вспомнил, что точно так же ответил ему дворник, когда он. передавал ему ключ от своей квартиры.
Но думать было некогда. Уже звонил третий звонок. Ла-тыгин знал, что Ада сейчас выпрыгнет из вагона, и поэтому быстро появился на перроне и, махнув ей рукой, как бы
