Кроны лесов небеса голубые держали,
Солнце могучий сохатый вздевал на рога;
Здесь земляничины робкие в травах дрожали
И иван-чаем лиловым вскипали луга.
Лес в наших краях большой, бесконечный; насупленный в ельнике и медово отливающий на солнце в сосняке, ясный от березовых стволов и грустный от сухостоя. На немудреном ситце полян застенчиво алеют россыпи земляники, выдавая своими сигналами степенные семейства грибов.
— Кормилец наш, — говаривала бабка Васса, и не диво; с детства, как и все деревенские, бегала она в лес за опятами, да синявками*, и ягодницей заядлой слыла. А муж бабки Вассы — дед Федот — бывало, приносил с охоты тяжелых лесных петухов — глухарей.
Маня с детства играла черными веерными их хвостами, да и сама к лесу относилась, как к своим угодьям: собирала с матерью лечебные травы, помогала ей заготавливать «лесную аптеку».
А девчонкой, в войну, пришлось ей встретиться с волком — ну не собака же вышла навстречу, серая и молчаливая, со вздыбившейся на загривке шерстью? Не растерялась Маня, скинула платьишко, набросила лошади на голову да как стегнет ее! Лошадь понесла, телега запрыгала по лесной дороге, и ведь спаслись они обе — и девчонка, и Савраска...
Деревенька Рябково стояла на берегу реки, в сердце леса. И как он только вырос такой величавый — на ржаных-то корочках каменных пластов старых Уральских гор? А вот вырос, и хмурился елями, нежил слух березовым перешептыванием, глубоко вздыхал сосновыми легкими...
Но Маня уже выпросталась из своего деревенского детства, и захотелось ей за горизонт; посадила она перед домом синие колокольчики о себе на память и подалась в город.
Знала девушка, о чем шептались за ее спиной; отряхнула-де с ног навоз и вперлась на городской асфальт — какую-такую судьбу ловить? Веснушчатая курносая деваха — правда, ладная да румяная, но тем ли удивит городских парней? А Мане не до шепотков; вот как свезло — работу нашла при вокзале, пирожки продает, и таково-то ей весело в людской толчее! Поезда мчатся, провожающие-встречающие волнуются... жизнь! С деревней не сравнить; чего там. И чувствовала она себя празднично, словно в ожидании радости.
— Витька, ну я не могу, — шипела молодящаяся буфетчица с прической «хала» майонезного цвета и ярко-морковными губами, обращаясь ко красавчику-шоферу, — ну обломай ты ей гонор! А что? Притворись, вроде ухаживаешь, а потом брось — небось, перестанет сиять, как новый пятак! Витька тряхнул кудрями и усмехнулся: — Ну, времени-то немного потеряю; согласен.
Ему что? Изломает крутую бровь, блеснет окаянным черным глазом — и всего делов.
Весь вокзал ждал, чем это закончится. А закончилось свадьбой.
То-то бабы поломали головы — чем Маня первого парня присушила; а присушила она его чудным своим голосом; так пела девка, что кто бы ни услышал — становился сам не свой, и долго еще потом не мог очувствоваться.
— Счастье Маньку нашло, что и говорить; слыхали — Виктор-то квартиру получил! С таких лет, и уже своим домком жить — это ж надо!
И правда, зажили молодые весело да ладно; Витька от своих жеребецких привычек так просто не мог, конечно, отказаться, а Маня будто и не замечала; вила гнездо — занавески крахмалила, начищала алюминиевые кастрюли (в них варились чаще всего капустные пельмени — дешево и вкусно). Хозяйкой она оказалась чистоплотной и рачительной, а готовила просто, но аппетитно. Витька пошел на завод, в горячий цех; работа тяжелая, но зато и денег больше выходило; можно вскорости холодильник купить, ковер на стену...
Городская родня его была разочарована невесткой — раскрасавец-парень, и работяга, а кого взял? Девка она, конечно, почтительная и хозяйка расторопная, но эти веснушки ее... не дай Бог, внуки такими уродятся.
***
Все, что осталось у Эстер от далекой родины — это ее звездное имя**, данное матерью — одной из лучших плясуний фламенко.
Андалусия, Гранада; квартал Сакромонте. Дома- пещеры прямо в горе. Да, дневного света здесь мало; но зато горные породы сохраняют тепло — не выдыхают его, и жилище не надо отапливать. Цыгане здесь поселились еще в 16 веке...
— А до нас здесь жили фаламане, — мусульмане, которых католики выгнали, отвоевав свои исконные земли, — рассказывала бабушка, сидя по своему обыкновению у входа и латая старую юбку.
— Воот, пришью еще новый «низ», и похожу в ней... ну, может, не перед зрителями, так хоть по дому, — и она перекусила нитку, — а ты знай: под этими каменными сводами они складывали свои печальные песни о потерянной родине. А нам, цыганам, здесь позволили поселиться в награду за то, что наши мужчины помогали отвоевывать этот город.
— В пещеры нас — это в награду, abuela***? — удивилась Эстер.
— Да, вот в эти кельи... уж очень не по нраву был церковникам наш вольный дух, прорывавшийся в песнях и танцах.
—А мы что же? — не уставала расспрашивать бабушку Эстер.
— А мы добавили к искусству фаламан свои жесты и мелодии,chiquita****; каждый род вносил свои «фигуры» — pasos. Сейчас их уже полсотни...
Да, теперь Эстер знала: их родовое искусство фламенко, живущее диким танцем между гитарой и хлопками ладоней, делится на два основных стиля:
Jondo ( глубокое) — это трагичный вариант, и
Festero (праздничное) — это легко поданный вариант для туристов.
— Вот так, Эстерсита; фламенко или любят, или ненавидят, — заключила старая Антония, подавая внучке хлеб, кропленый оливковым маслом. Иногда их трапеза бывала и такой скудной; если непогода не пускала туристов к пещерам и не давала заработать на choriso***** с красным вином, утоляли голод просто и сытно; а уж найдется случайно завалявшийся сыр manchego — тогда и вовсе пир!
Белые, раскаленные камни скал; бедная, выжженная солнцем растительность природы лишила эту землю обилия красок; но буйство цветов, сочетание несочетаемого, любовь к жизни и смерти — это в людях, не в природе — такова родина Эстер, Испания:
***
Яркие запахи, жесты, и лица, и взгляды;
Пепельно-бледные листья дерев от жары.
Радостей сласти, обид беспощадные яды -
Жесткие правила южной курортной игры.
Вены подземные хищно корнями смакуя,
Вниз по оградам сочатся сиропы цветов.
Свет ослепительный к сумрачной тени ревнуя,
Ветер - бывает - о скалы разбиться готов.
Пассы flamenco он стелет так страстно и грозно,
Горло сжимает его ненасытный извив...
Колко глядят и насмешливо скалятся звезды,
Небо роняя в артритные пальцы олив.
Все это осталось в детстве, которое у Эстер разделилось на две страны: вместе с другими испанскими детьми попала она в Советский Союз, выросла здесь и на русском языке говорила как на родном. Кто теперь знал, откуда она? Ну, смуглая, черноволосая — так мало ли в этой многонациональной стране таких? Ее считали то грузинкой, то армянкой. А то, что отец ее цыган-байлаор, об этом она никому не рассказывала. Кто поймет здесь, на севере, страсть входить в этот грозный, полудикий танец? Эстер уже в шесть лет знала почти все секреты его пламенного языка.
Бабушка учила: начала танец — забудь, кто ты и откуда. Ты по земле ступаешь; а под землей живет дух Дуэнде, и если твои каблуки разбудят его, он войдет в тебя и поведет... до неба достанешь, а там Бог... до него нить от земли протянется, а нить та через твое тело, как через иглу, продернута. И две огромности станут твоими — земля и небо; а танец будет вязать их невидимыми узлами, и в этом — твоя сила. Но дорого дается такая власть байлаоры-танцорки над людьми: мы — лучшие из нас — от разрыва сердца умираем.
DUENDE
Я слышала от андалузских старух
О древней испанской легенде —
Что есть под землей животворчества дух,
Седой крутокудрый duende.
Ночные глаза его мрачно-черны,
Но жарок их блеск окаянный,
И вен переливы не кровью полны,
А бешеной лавой вулканной.
Невидимый нерв, словно мускул, могуч
Сквозь землю проступит не скоро;
Его отмыкает клокочущий ключ —
Рабочий каблук байлаора*.
Взметнулась к высокому небу ладонь,
Сошлись к переносице брови;
Не древо сухое сжирает огонь —
Duende гуляет по крови.
Ты видишь не танец, восторженный зал,
А музыки с телом сраженье;
Он землю и небо узлом завязал,
Стянув его тайной движенья...
Сердца разрываются лет в сорок пять —
Страшна эта древняя сила;
Земле суждено его рано обнять,
Раз небо его не простило.
— байлаор — танцор фламенко.
— Конечно, всякое бывает в жизни; если не приведет судьба танцевать, запоминай, какими травами я лечу, да с каким наговором. Гадание перейми; я тогда за тебя спокойна буду — не пропадет цыганочка.
Эстер многому научилась у бабушки. А танцевать ей и вправду не пришлось — искалечила автомобильная авария... так что работала она переводчицей да уроки испанского давала, тем и жила — совершенно одна после гибели мужа, который в той аварии не выжил.
***
Уж который раз свекровь упрекала Маню, что она бесплодна. Да и Виктор стал об этом задумываться... делать-то что? И у врача была, и травки пила, а все не тяжелеет никак.
Неотступно сокрушалась об этом Маня, вот и сейчас — стоит в коммунальной кухне, слезами солит суп.
— О чем твоя печаль? — вот и соседка заметила, понуро подумалось Мане. Чудно ее зовут — Эстера Павловна... уж не цыганка ли она? По масти-то — вылитая цыганка. А вдруг да поможет? — подумалось Мане.
— Я, Эстера Павловна, что спросить у вас хочу, — начала было она, но соседка, потушив огонь под своей сковородкой, сказала:
— Не надо тебе спрашивать; пойдем-ка, посмотрим, что карты о твоем горе знают, — и повлекла Маню в свою комнату.
Разложив на темной скатерти какие-то невиданные карты, Эстер помолчала, а потом улыбнулась:
— Зря ты отчаиваешься, Мария; будет у тебя дочь. Только ты вот что... очень нервничаешь, а потому ничего и не выходит. Как пойдешь в следующий раз мусор выносить — присмотрись к кошкам на помойке, и возьми домой ту, что ближе всех к тебе подойдет. Корми, балуй ее; гладь, люби. Сделаешь, как я тебе сказала, и все у тебя получится.
— Да я, Эстера Павловна... я все сделаю, не сомневайтесь даже! Ой, а что я вам должна? — выпалила Маня.
— Должна... — протянула Эстер, — а должна ты мне вот что: эта девочка будет и моей дочерью — крестницей моей. Ты ведь видишь: нет у меня никого. Овдовела рано, а другого мужа нет для меня у Бога — однолюбка я. Так что девочку вместе растить будем.
— Ну, это мы еще посмотрим, — подумалось Мане, — может, и не получится ничего.
Но все получилось. Маня как раз поменяла работу, в кондитерский цех перешла; и стала замечать — хоть и приятно пахнет ванилью, а тошнит от этого запаха. Неужели сбылось...
Казалось бы, чего еще желать? Только бы не скинуть, работа ведь не из легких! Но Маня, по крестьянской привычке не чураясь тяжелого труда, поднимала тяжелые чаны с тестом, прижимая их к животу, а по ночам, перед тем, как уснуть, мечтала: вот она дочке бантики завяжет, гулять ее поведет... как она любить ее будет! Да что там — Маня любит ее уже сейчас. А почему это Эстера Павловна должна сюда припутываться? Нет уж, дело сделано, и ребенок будет только нашим, а соседка тут ни при чем.
— Знаете, Эстера Павловна, — решилась сказать Маня, —я ребенка с вами делить не собираюсь. Неправильно это; сама рожу, сама и растить буду.
— Ну, расти, — усмехнулась Эстер, — только это еще не последний наш
|
