Разговор двух пьяниц о смысле жизни, матерщине и новом искусстве
Петрович сидел за столом на пустыре возле многоквартирного дома и смотрел на небо. Уже появились первые звёзды, которые то прятались за быстро плывущими облаками, то вновь появлялись.
– Есть, – говорил Петрович, когда звёзды показывались на небе. – Нету, – говорил он, когда они пропадали.
Он достал из пакета пластиковую бутылку с какой-то тёмной жидкостью, сделал большой глоток и продолжал, глядя на звёзды:
– Есть… Нету…
– Ты, Петрович, совсем ку-ку? – покрутил пальцем у виска Колян, подошедший к столу. – Сидишь, бормочешь чего-то… Сколько раз тебя предупреждал: не пей в одиночку!
– Эх, Колян, Колян! Разве в этом дело? – глубоко вздохнул Петрович. – Вот скажи мне, для чего ты живёшь?
– То есть как – для чего? – удивился Колян. – Ты это о чём?
– Я интересуюсь: какой в твоей жизни смысл? Высшее предназначение какое?
– Ну, Петрович, ты даёшь! – рассмеялся Колян. – Бросай пить в одиночку, серьёзно тебе говорю! Так и свихнуться недолго.
– На, выпей со мной, – Петрович протянул ему бутылку. – Только закусить нечем.
– Мочёные яблочки есть – свои, дачные. Как знал, с собой захватил; моя их классно делает, – Колян протянул свёрток из плотной бумаги, наполненный яблоками.
– А она где же? – спросил Петрович, кладя свёрток на стол. – Уехала куда, что ли?
– Опять к сестре махнула, стало быть, там и останется: у них разговоры чуть не до утра, – сказал Колян.
– Это хорошо, что они ладят: бывает, родные люди ненавидят друг друга, хуже врагов. Казалось бы, одна кровь, гены одни, а будто пришельцы из разных миров, что в фильме были… как его? – Петрович посмотрел на Коляна.
– Фильм-то? Не помню, – да мало ли таких фильмов! – отмахнулся Колян. – Ну, твоё здоровье! – он выпил из бутылки и сморщился. – Ох, это что же мы пьём? До чего же горькая! Дай-ка яблочко скорее!
– Пей, не сомневайся, вещь хорошая, полезная. А что горькая, так горечь и должна быть, потому что она во всём мире разлита, – со вздохом сказал Петрович.
– Снова тебя заносит, – покачал головой Колян. – Выпей-ка лучше.
– Выпью, – согласился Петрович и, приняв от него бутылку, отпил из неё. – А насчёт горечи жизни, это я тебе сейчас проясню…
– Ты яблочко возьми, хорошие яблочки, – перебил его Колян.
– Возьму, – Петрович взял яблоко и откусил. – Да, славно твоя их заквашивает… Ты сам-то выпей, а потом послушай, не перебивай только, а то сегодня ты какой-то буйный.
– Уж и буйный! – возмутился Колян. – Скажешь такое! – он тоже отпил из бутылки.
– Не обижайся, Колян, я по-доброму… – Петрович пожал ему руку. – Так вот, насчёт горечи жизни – сейчас на Земле живёт шесть миллиардов человек…
– Так что же? – Колян ещё отпил из бутылки.
– А то, что через сто пятьдесят лет ни одного живого из этих шести миллиардов не будет. Все умрут, даже те, кто только нынче родились, – Петрович взял у него бутылку и тоже отпил. – Шесть миллиардов мертвецов по Земле бродят, представляешь?
– Ну, какие же мы мертвецы? Мы живые, – возразил Колян.
– В том-то и дело, что пока живые, а будем мёртвыми, и ничего не останется от наших мыслей, чувств и желаний, – Петрович снова отпил из бутылки.
– А душа? Она вечная, – не согласился Колян, принимая у него бутылку и отпивая из неё.
– Брось! Нет никакой души! – отрезал Петрович. – Гляди, жук в щель забился, – сейчас раздавлю его, и кончится его существование, все жизненные процессы в нём прекратятся. Или ты думаешь, что у жука душа есть?
– Мы не жуки, – возразил Колян.
– А чем мы отличаемся? Всё то же самое, лишь сложнее, да мозг развился до мыслительных способностей. Так ведь не сразу: сколько миллионов лет понадобилось для такого развития! И где была душа всё это время?
– А если Бог нас создал? – с сомнением спросил Колян.
– Ага! Из глины слепил и душу вдохнул! Ты сам-то в это веришь? – усмехнулся Петрович. – То-то же! Этим байкам уже в старину не верили, а теперь смешно и говорить. Нет, Колян, мы живы покуда живём, а дальше ничего для нас нет. Вон, звёзды на небе: горят-горят, да и погаснут, и уж этих звёзд больше не будет, – так и мы… Дай-ка, глотну, – он выпил и продолжал. – Отсюда ужасная горечь в человеческом мире разлита: помирать некому не охота, разве кроме тех, кто вовсе в жизни отчаялся. Зачем, спрашивается, мы живём, если всё ничем закончится?
– Чего об этом думать?! Чего душу зря травить? – сказал Колян. – Ну, пусть не душу, а нервную систему, ежели души нет... Живи, пока живётся, не нагоняй тоску.
– Нет, должны быть высшее предназначение и смысл в нашей жизни, – упрямо продолжал Петрович. – Вот, у тебя какое предназначение, ты не ответил?
– Какое там предназначение! – махнул рукой Колян. – С кредитами никак не рассчитаюсь, а хочу машину купить – вот моё предназначение на ближайшие год-два.
– Разве же это предназначение? – удивился Петрович. – Если хочешь знать, в будущем ни машин, ни дорог вообще не станет.
– Это как же? – Колян подозрительно посмотрел на него.
– Машины и дороги – это уродливое порождение прошлого, – серьёзно проговорил Петрович. – Раньше без дорог невозможно было обойтись, да и теперь ещё невозможно, – а если есть дороги, по ним на чём-то надо ездить, отчего появились машины. Однако прикинь, сколько вреда принесли дороги – сколько лесов, сколько трав, сколько живого этими мёртвыми линиями убито! А уж о машинах и не говорю: не было никогда более вредного изобретения в смысле воздействия на природу. Но придёт время, когда от дорог и машин мы избавимся: дороги запашем, растительностью засадим, а машины в одних музеях останутся.
– А передвигаться как? Пешком, что ли? Так ведь тоже дороги нужны, – заметил Колян.
– По земле человек ходил, пока был подобен зверю, – возразил Петрович. – А в будущем человек станет передвигаться по воздуху, оторвавшись от земного притяжения. Неужели мы притяжение не одолеем?..
– Так уже преодолели – самолеты летают, ракеты всякие, – сказал Колян.
– Нет, это не то: это такие же машины, только воздушные, и вреда от них не меньше, – затряс головой Петрович. – Нет, мы будем летать безо всякого шума, не сжигая воздуха – ну, как ангелы, но без волшебства, а на основе научных достижений. А Земля будет цвести и благоухать, и ничего, кроме заботы и любви, от нас больше не увидит. Вот для чего жить надо – чтобы были счастливые люди на счастливой земле.
– Ты, Петрович, прямо как писатель… Этот, как его?.. – наморщил лоб Колян. – Но я, к примеру, что могу сделать? При моих возможностях?
– А если ничего сделать не можешь, рожай детей. Не ты, так они смысл жизни постигнут. Знаешь, как древние греки говорили? – Петрович назидательно поднял палец. – Пусть каждый х… найдёт свою п…
– Эка! Сколько времени с тобой общаюсь, ни разу от тебя матерщины не слышал! – засмеялся Колян. – Давно хотел спросить: отчего ты не выражаешься?
– На то существуют веские причины, – буркнул Петрович. – Давай выпьем, и я тебе расскажу.
***
– …Спрашиваешь, отчего я мат не жалую? – хрустя моченым яблоком, сказал Петрович. – Видишь ли, работал я когда-то в депо на железной дороге, вагоны ремонтировал. Работа там тяжёлая и грязная, механизмов почти никаких, всё вручную, – каторжная работа, одним словом. Хорошие рабочие туда не шли, поэтому брали кого ни попадя – пьяниц всяких, уголовников с двумя судимостями, с тремя, – кого больше никуда не возьмут. Сам понимаешь, какая лексика в цеху была: из каждых десяти слов все десять матерные. Наслушался я до отвращения и зарок себе дал: ругаться лишь в исключительных случаях, когда без этого никак нельзя. Матерщина ведь не от хорошей жизни возникла: не случайно, у нас ругаются так, как нигде в мире: испокон веков нам жилось несладко – обирали нас, угнетали, завоёвывали – вот и достигли мы наивысшего мастерства в ругани.
У тех мужиков, что в депо работали, жизнь была такая же тяжёлая и грязная, как сама работа, отчего они и матерились, однако тем, кто человеческий облик не потерял, материться не пристало, – разве лишь, говорю, в исключительных случаях, – повторил Петрович. – Бывает, так тебя припечёт, что надо крепко высказаться для облегчения; бывает, мат нужен для поднятия духа. В одном фильме фронтовик рассказывал, как на фронте обкладывал матом солдат, чтобы вышибить из них страх и поднять в атаку – мат тут был необходимым средством. Но в обычной жизни к чему оно? Скажи, вот, зачем у тебя эти слова выскакивают? – он посмотрел на Коляна.
– Я не специально, само собой получается, – смутился Колдян.
– Так старайся, чтобы не получалось! – сказал Петрович. – Пойми, башка твоя садовая, ругаться матом без особого повода, мало того, что гадко, но ещё и глупо: понимать надо, где что годится.
– Сейчас все матерятся, – возразил Колян.
– Это верно, – согласился Петрович. – Сам давеча наблюдал, как сидят на скамеечке молодые мамаша с папашей, возле них ребёнок бегает, а они о чём-то своём разговаривают и через слово мат вставляют. В наше время было по-другому: помню, в школе, в классе был у нас один парень матерщинник, и случилось ему как-то выругаться при девочках – и тут Люся, первая наша красавица, подошла к нему и так врезала, что звон пошёл. Парень этот сразу опомнился, извиняться начал, мямлить что-то всем на потеху. А нынче и парни, и девицы выражаются, не понимая, что тем себя принижают, а мат обесценивают.
– А ты, Петрович, рассказывал, что конструктор Туполев тоже густо свою речь матом разбавлял – это как объяснить? – спросил Колян.
– Это мне рассказал старый инженер, который когда-то с Туполевым работал. Я тогда в авиационном бюро по обеспечению подвизался, – пояснил Петрович. – Верно, Туполев, несмотря на то, что был интеллигент из интеллигентов, без матерщины обойтись не мог и на совещаниях такие перлы выдавал, что все рот разевали. И вот однажды взяли к нему на работу женщину, хорошего специалиста; Туполев начал совещание и едва хотел выразиться, как обычно, заметил эту дамочку – ну, что же, язык прикусил и ни одного выражения себе не позволил. Понимаешь, интеллигент был настоящий: не мог он при женщине ругаться!.. А после совещания вызвал начальника по кадрам и сказал, чтобы женщину эту убрали – невозможно, де, нормально работать!
– Вот видишь! – засмеялся Колян. – А ты говоришь!..
– Так то Туполев! – засмеялся и Петрович. – Много у нас туполевых-то?.. А теперь даже в театрах мат со сцены звучит, – продолжал он. – Когда я осветителем в театре служил, режиссёр пьесу поставил, в которой все персонажи матерились. Я ему говорю: зачем это? Нешто театр – подворотня? К чему здесь подобное непотребство?.. А он мне: вы ничего не понимаете: прошло время, когда нас душила цензура, сейчас мы можем показать жизнь во всех её проявлениях. Народ ведь у нас матом ругается? Вот мы и показываем, как оно есть. Да мало ли, чего в жизни имеется, возражаю я, – эдак вы показывать станете, как мы по нужде ходим!.. Обиделся он, сказал, чтобы я не лез не в своё дело: тоже, мол, критик нашёлся! Но я при моём мнении остался и считаю, что был прав.
***
– Давай выпьем, – Петрович взболтнул бутылку. – Ещё есть чуть-чуть… Уж если разговор зашёл об искусстве, – продолжал он, когда они выпили, – я и о нём скажу. Меня этот вопрос живо интересует, у меня к искусству слабость, но есть вещи, которые я не понимаю.
