…прекрасный ее сын, будто нежнейшая математическая мелодия; голос плавно-фиолетового цвета, чуть зернистый, негромкий, но проникающий; его болезнь и уродство, лицо обросло багровыми мясными наростами, скрылось под ними; дифформность; а раньше любил фотографическую живопись предметов, светлоту; я, то есть, собственно, он; морские коньки-гиппокампы моей памяти, как прорези-эфы в деке виолончели; я выходил сегодня на прогулку в темноте, до позднего зимнего восхода последних дней года; декабрьский сольстиций, правда, без солнца; цепочка желтушных фонарей перспективно уходящей вбок и вдаль улицы, затухающей в неразличимости неустранимых кусков ночи, в сфумато утра, сокращающиеся по мере удаления пропорции этих осветительных мачт, правильные, словно в трактатах Альберти; весьма редкие снежинки, вибрирующие на месте, в сумеречном воздухе, почти не движущиеся вниз.
трансфокатор, зум-объектив, когда фигура увеличивается-приближается и оплотняется, а пространство отдаляется и проваливается.
накануне смерти вновь открылся его подлинный лик — как в молодости, лучезарный и чистый. Возможно, все же я достигну атараксии.
я думал о теле, о телах. Сагиттальный разрез. У животных, точнее, у млекопитающих, сечение, полнее всего представляющее форму тела, наиболее характеристичное, – сагиттальное, оно несимметрично; у человека — фронтальное, оно обладает симметрией. Вы полагаете, примитивная метода клонирования не была известна секретным обществам на протяжении веков? Вспомните — истукан четырех чудовищных близнецов, тетрархи-императоры из синего порфира с каллиграфически-капиллярным орнаментом прожилок. Зарождение в организме нового организма. Иордан, его поток. Ощущение ужаса. Анатомия доктора Тюльпа. Это не аутопсия. Возьмите отточенные инструменты. Здесь мало подходят обычные орудия хирургии, скальпели, ампутационные ножи, пила Джильи, распатор. Необходим особым образом заточенный и отшлифованный нож обвалочный. Так учит испанский гранд, Генрих Арагонский. Снимите тончайшие слои эпидермиса, дермы, жира, фасций, что связывают гиподерму и мышцы, сухожилий, костей – чтобы открылись скриптуры иероглифов, вновь возвращающих нас к Египту. О, Египет!
надо мной тянущиеся лезвия-кромки крыш обросли мощнейшими колоннадами коагулировавших сосулек из прозрачного белого золота, сумма многократных расплавлений и застываний; из жерл водосточных труб вырывались замерзшие милосердные бороды каких-то неизвестных каббалистов, чьи невидимые суровые плеши где-то покрывались незримыми кипами; снег, словно из тюбика выдавленный на каждую ветку древесных крон, двойная бело-черная линия резцовой гравюры, штрих прорезаемый, и мгновенно возникающая рядом с ним параллельная дорожка барб, отваливаемой стружки. Но насколько все-таки снег на ветвях углубляет, расширяет и освежает пространство.
ты — вопль тоски, застывший глыбой льда. — Откуда я помню эту строку? В будущем нам дано узреть вскрытую пустотелую Луну; Луна станет ажурной и выемчатой, и сквозь ее дыры-глаза будем видеть ее полость; Земля же превратится в гигантское зеркало Луны; род человеческий доживет; ну что же, это, скажем так, сардоническая усмешка сансары, матрешки-ступы, пустотность.
в конце моей прогулки я увидал темных птиц, садящихся на черное сплетение рябины (и снег на ветвях); они начинали клевать драгоценные плоды. Гроздья — лимфатические узлы возле кровопроводящих сосудов изогнутых вниз ветвей; женская матка, фаллопиевы трубы, как рога Амона. Одна птица, безмолвно вспорхнувшая с ветки дерева, полетела вверх и села на край крыши надо мной; и вот по глыбе уже ползет трещина, трещина, трещина…
