Промозглый ветер, не по-октябрьски холодный, дул, кажется, отовсюду. Длинными пальцами он забирался под плотно запахнутое пальто, морозил щеки. Любой, выходивший на улицу, пытался закутаться плотнее, даже если на нем была шуба до пят, а за шарфом, который змеем вился вокруг шеи и лица, не было видно и кончика носа. Октябрь и вдруг шуба... Странно, правда? Но вот только этому никто не удивлялся. Люди, которым сильный ветер мешал спешить на работу, в магазин или за очередной порцией кошачьего корма, наверно, пока не осознали интересного положения, предложенного природой. Они оделись по погоде и торопились просто, по-привычке, натыкаясь друг на друга, толкаясь и лениво переругиваясь. Ветер, сбивавший с ног, и дождь, бивший отовсюду сотнями копий-дождинок, никого не смущали. Хотя, наверно, их особо никто и не заметил, что тоже было в порядке вещей. Люди вообще ничего не замечали. Ничего. Словно утратили эту способность. Все реже и реже можно увидеть в троллейбусе тех, которые считают сумму цифр на билете – вдруг, счастливый, останавливаются на пару минут, заглядевшись на умывающегося дворового кота или дрожащую на листе дождинку. Да и самих этих маленьких чудес осталось очень мало. Боясь города, серой тучей разрастающегося во всех направлениях, они становятся незаметными, сливаются с каменными стенами, черным асфальтом и свинцовым небом.
***
Было полвосьмого утра. Город гудел. Гудели машины, стоящие в пробке, люди, опаздывающие на работу, даже голос диктора, звучащий из динамика на остановках и желающий «доброго утра», превращался в нечто гудящее.
В каждый проходящий автобус люди набивались так, что нельзя было понять, где чья рука или голова. Но, несмотря на всю их спешку, дело быстрее не продвигалось. Проехав пару метров, автобус, жалобно скрипя, останавливался и становился частью огромной гудящей пробки. Пассажиры начинали жаловаться, кричать водителю, чтобы он ехал, толкаться локтями, пытаясь устроиться удобнее. Но ничего не менялось, и в воздухе постепенно накапливались раздражение и злоба.
На одной из остановок людей было особенно много. Она была пересечением городского и дачного маршрутов. И посему потоку транспорта, останавливающегося около нее, не было видно конца. Странно было то, что людей, пользующихся дачным автобусом, на этой остановке было больше, чем тех, кто предпочитал городской. Несмотря на ужасную погоду, почти постоянные дожди и неумолимый ветер они продолжали ездить на какое-то количество километров за город на свои участки в несколько соток. Проведя там почти весь день, практически ничем не занимаясь, они ехали обратно, разливая свое раздражение максимально громко на всех вокруг, и не ограничивая себя в выражениях. Урожай был собран еще в конце сентября, дачный инвентарь упакован и убран в запертые на три замка домики. Причина, толкавшая людей в это путешествие, была непонятна.
Тут к упомянутой остановке подъехал троллейбус и, остановившись, словно вздохнул, выпуская темный дым из выхлопной трубы. Помигав фарами и крякнув, он, наконец, медленно открыл двери, и люди волной хлынули внутрь. Салон за пару секунд наполнился серой кричащей недовольной массой, из которой, словно ежовые иглы, торчали руки, ноги, головы, огромные пакеты и обернутые в мешковину саженцы. Последние вызывали удивление. На дворе глубокая осень - посадить не получится. Хотя, возможно, каждый из обладателей подобного груза был хозяином полнометражки или сталинки. В этом случае проблема нехватки места могла решиться наличием кадки и нескольких килограммов земли. Только этот вариант был слишком хорош для действительности.
Тем временем троллейбус стоял, не закрывая двери. Словно ждал кого-то. Послышались раздраженные возгласы: «Почему так долго?! Когда же Вы поедете? Все торопятся!». Несколько человек стали протискиваться к выходу. И тут троллейбус решил, что пора. Он медленно закрыл двери, чуть не зажав выходящих, подобрался и, пустив искру по проводам, не спеша тронулся с места. Пассажиры, еще немного поворчав, стали готовить деньги.
У кабины водителя стоял высокий мужчина в сером теплом пальто, огромном вязаном шарфе и с портфелем в руке. Ему было крайне неудобно лезть в карман за деньгами, так как в его бок уперлась очень крупная женщина в полинявшем пуховике и с сумками в руках. Она больше всех возмущалась и все время вертелась, не давая мужчине пошевелиться. Напротив сидела чопорная пожилая женщина, с прямой спиной и постным лицом. Про таких говорят: «Находясь подле них, хочется вытянуться в струнку и раскланяться». Рядом с ней, у окна сидел мальчик лет двенадцати. На нем было скромное куцое пальтишко, совершенно мокрое, полинявший берет и полосатые штаны. Ноги в крепких, но сильно поношенных ботинках он спрятал под сидение. Его красные, замерзшие пальцы, были крепко переплетены и лежали на коленях. Он смотрел в окно на серую улицу, медленно проплывающие мимо дома, гудящие машины, но взгляд был пустым и потухшим. Время от времени мальчик вздрагивал, его глаза приобретали осмысленное выражение, и он даже пытался следить за бесконечной движущейся лентой улицы. Но это длилось всего пару секунд, и его глаза вновь превращались в зеркало.
– Оплачиваем проезд! – послышалось откуда-то снизу.
Из-за спин людей вынырнула маленькая старушка в форменной жилетке и кассирской сумкой на поясе. Все ее лицо было в мелких морщинках, особенно выделявшихся в уголках глаз и рта. Голову покрывал пуховый платок, на ногах были валенки с калошами, а где-то в районе живота болтались варежки на резинке. Все это придавало старушке какой-то детский, наивный вид, да и от всей ее маленькой фигурки веяло чем-то родным, теплым и бесконечно добрым. Каждому она улыбалась тонкой сморщенной ниточкой губ, и поблекшими глазами. Бойко отсчитывая звенящие рубли и пятаки, говорила: «Ваша сдача, пожалуйста! Билетик! Удачного дня!». И, наверно, она была единственным существом в этом троллейбусе, кто действительно радовался жизни.
– Доброе утро! Оплачиваем проезд, пожалуйста, – обратилась старушка к мужчине в пальто и женщине с сумками.
– Сейчас! Не видишь, руки заняты! – прокричала последняя.
Разворачиваясь всем телом, она так сильно толкнула мужчину, что тот, не удержавшись, упал назад. Троллейбус тронулся и рывком опрокинул его еще раз. Ни малейшего шанса принять вертикальное положение не наблюдалось. Мужчина понял, что сейчас случится что-то громкое.
Чопорная дама несколько секунд хватала ртом воздух, крича только глазами. Наконец, она поняла, зачем он нужен в легких, и громко взвизгнула, стараясь отпихнуть мужчину, чем сильно мешала тому подняться. Женщина с сумками снова начала возмущаться и корить водителя и кондуктора, что они занимаются не своим делом и зря получают деньги.
Пассажиры разволновались. Одни уже подъезжали к своей остановке и, не успев рассчитаться, пытались сунуть деньги впередистоящим, чтобы передали. Вернее они думали, что подъехали, ибо, создавая неразбериху, не заметили, что отъехали от остановки всего на пару метров. Другие опаздывали и все время перетаптывались, смотря на часы. Третьих забавляло представление, созданное упавшим мужчиной, а точнее женщиной, его толкнувшей. Они даже начали делать ставки, кто выйдет победителем.
Все это напоминало плохо сыгранный спектакль.
С пола наконец-то поднялся багровый от смущения и злости мужчина. Пока он барахтался на полу, мелочь из его кармана высыпалась, и монетки со звоном катились в самые труднодоступные места. Он безуспешно пытался нащупать в кармане хоть что-то, но пальцы ловили лишь пустоту. Опускаться на пол и искать деньги ему крайне не хотелось потому, что самая громоздкая часть кричащей женщины оказалась бы в угрожающей близости от его лица. А любое резкое движение троллейбуса привело бы к перелому шеи. С другой стороны опасность исходила от чопорной дамы, готовой до последнего защищать свою приправленную временем честь. Единственным островком спасения была старушка-кондуктор. Но ее маленькая фигурка была задвинута в угол пакетами женщины. Последняя все повышала количество децибел и словно проверяла окна на прочность.
– Женщина, пропустите, пожалуйста, еще не все оплатили проезд, – старушка пыталась выбраться, беспомощно размахивая руками, что разозлило кричащую еще больше.
– Где вас только таких сморчков берут?! Раздавишь и не заметишь. Еще и возмущается! Управы на вас нет! Вот пойду и…
Тут фраза оборвалась, и в салоне стало ощутимо тише. Можно было различить лишь шум двигателя, шуршание пакетов и голоса людей, говорящих в другом конце троллейбуса. Но это длилось недолго. Перестав слышать крики женщины, пассажиры насторожились, и их разговоры зашли в тупик. Постепенно тишина, словно чернильное облако, распространилась по всему салону. Взгляды обратились на виновников недавнего шума. Поскрипывали лишь колеса троллейбуса, да слышался характерный треск.
В поле зрения женщины попал мальчик, все так же сидевший, прислонившись к окну. Его голова была повернута к ней, но положение он принял явно неудобное. Берет съехал на ухо, кожа на щеке была натянута, а уголок рта поднят и крив. Мальчик даже не попытался принять вертикальное положение, а просто съехал щекой по стеклу. В его глазах застыло выражение пустоты, темной и глубокой, словно старый колодец. Кривая улыбка одним уголком губ больше походила на усмешку. Но в ней не было ни капли какого-либо чувства, словно губы разъехались сами, движимые невидимым механизмом.
Человек столь же любопытен, сколько болтлив. Стоявшие рядом люди тотчас стали строить картины ужасной жизни ребенка, негласно соревнуясь у кого страшнее. Постепенно они стали думать вслух. Сначала шепотом, потом, все повышая и повышая голос. Картина обрастала подробностями. И чем ближе было к задней площадке, тем больше она заправлялась выдумкой. Но соус был стар и несвеж. После такого обычно чистят желудок.
За пару минут троллейбус превратился в улей. Люди начинали кричать, чтобы лучше донести мысль до окружающих. Еще немного, и изо всех щелей на улицу бы поползла злоба, словно пар из закипающего чайника.
Троллейбус стал отдельным миром. Такое своеобразное государство. С правителем в лице недовольной женщины, держателями власти – водителем и кондуктором, и, конечно, народом. Даже, скорее, толпой, страшной своей неуправляемостью и жестокой в господстве одного неискоренимого мнения.
– Мальчик, тебе плохо?! – тихий голос старушки-кондуктора прозвучал у лица ребенка. Воспользовавшись суматохой, она, не без труда обогнув женщину с сумками, пробралась к мальчику. Окинув его взглядом, она еле сдержала слезы. Старушка вспомнила своих внуков, уже выросших, и оборвавших с ней всякие отношения. Реальность, обыденность и долгая жизнь вынудили ее научиться сдерживать и скрывать свои чувства. И сейчас они боролись с природной добротой, жалостью и бесконечным участием к маленькому потерянному ребенку.
– Что с тобой? Почему один едешь? Еще же очень рано. Как тебя родители-то отпустили?
Она с бабушкиной заботой поправила ему пальто, приподняла голову и заставила его прислониться к сидению. Потом взяла в сухонькие руки маленькие
