Октябрьское. Начало.
В этот момент моей жизни я жарил тост. Он был небольшим, неровный квадрат почти черствого хлеба. И я ждал румянец на его поверхности. И дурманящий запах от которого готов был проглотить все до единого кусочка.
*****
Осень стучалась в запертые двери старого, пустого дома. Он достался мне от матери. Женщины хрупкой и холодной. Как молоко из недр морозильника. Серые и острые словно скальпель глаза следили за мной и ругали. Ежечасно и настырно. Я радовался, когда перестал ее видеть.
Отец покинул нас двумя годами раньше и я тосковал. Он носил очки в огромной роговой оправе и бороду. Был добр ко мне и никогда не бил. Пару раз мы пытались разговаривать, но не особо успешно. И тогда заводили мотор его дремучей машины и ехали к озеру рыбачить. Любовались пейзажами и молчали. Всю пойманную рыбу отпускали обратно. И каждый раз не желали возвращаться домой и к холоду, который сквозил там.
Мы не были близки и нежны друг с другом. Он больше молчал и опускал голову когда жена и моя мать его критиковала. Можно предположить, что он ушел из за постоянных упрёков и замечаний Катриньи. Но все сложилось по другому. Отец был суетлив и не внимателен по жизни, да ещё к 52 годам зрение выдавало шалости. Не мудрено, что он не заметил автомобиль, как стрела вылетевший из за угла.
Его сердце обливалось кровью пока он лежал на тротуаре небольшого северного городка и корчился от боли. И воспоминаний, что прожил напрасно и даже жена его не подарила любви и заботы. Ему не привыкать поскольку его собственная мать была как изморозь холодна. И метала в него осколки льда жалоб, колючих и болючих упрёков. Сын же был для него отдушиной и ему он отдавал всего себя как мог.
Теперь уж, что и говорить, останется от него только старая как кляча машина, на ходу, но она как и все мы нуждалась в уходе. Катринья боялась водить. А сын же, в свои двадцать три, садился за нее уже не раз. Рулил он сносно с его подсказками. Сын рос смышленым несмотря на постоянные жалобы со стороны жены. Эти благие мысли проносились в его голове пока он молился и привыкал к пустоте внутри. Душа покинула его ровно в полдень.
В тот же час пока муж отдавал свои потроха в рай или ад, этого мы уже не узнаем, Катринья пекла хлебцы и бурчала как ей не повезло. Сын весь в отца. Такой же недотёпа и изворотлив как угорь на сковородке. Она вечно следила за ними, кто ж если не она. Благодарностей не получала, нежности и теплоты тоже. Катринья обожгла руку, но не заметила, продолжая выпекать. Хлеб поднялся на противне, да и в цене тоже и они уже пятнадцать лет как не покупали его. Вот она и возилась пока, ее когда-то суженый да ряженый, потихоньку прощался с жизнью.
Тогда она еще не знала что встретится с мужем два года спустя. Катринья ушла скоропалительно. Упала. Той зимой гололёд терзал местных жителей и женщина возвращалась домой уже под вечер. Она шла привычной дорогой по-старому и глухом лесу. Все его дорожки и тропинки были ей знакомы. Иногда как ей казалось она могла бы пройти их с завязанными глазами. Было темно и сильно холодно. Утром она не отыскала дома тёплые перчатки из ангорки и согревала руки тёплым дыханием, а иногда прятала их в карманы. Кромешная тьма затаила все дорожки. Что-то твёрдое преградило путь ее ногам в холодных осенних ботиночках. Катринья не удержалась, руки в тот момент находились в карманах, и упала. Сын ее уже не разыщет. Были ее последние мысли.
*****
Тост очень сильно пригорел и покрылся чернющей коркой. Два часа назад я привёз тостер из местного магазина и боролся с ним как мог. До того морозного дня как умерла мать я был словно ее тень. Мне готовили, а я ел. Кое как отходил в школу, друзей не заимел. К чему я и что в этой жизни тоже не знал.
Передо мной был какой то аппарат с виду небольшой и все же сделан из железа. Моя первая крупная покупка. Я испытал такую щенячью радость когда мне вручили короб с тостером. Сумел сам расплатиться за него, хотя с продавцом разговаривал через силу. Я неопытен в вопросах социума и несамостоятелен. Это слова матери и их я силился забыть, но они кружились танцем в моей голове. Я винил ее за это как и не принимирился, что она вырастила меня таким.
Кроме этого я страшился ежечасно. Чувство бессилия преследовало меня и липким потом лишало чувств. Я понятия не имел, что мне делать. Я привык жить как прежде. А еще деньги, я понимал, что их мало. Заначка матери. Прошло восемь месяцев как я ее не видел.
Да и ее отсутствие я заметил не сразу. Третьи сутки шел снег крупными хлопьями. Я стоял возле окна и лицезрел как они подлетают и падают на стекло. Что я чувствовал? Ведь в это вечернее время уже умирала моя мать. Помню как поел картошки, которую она мне и оставила с самого утра и пошёл к себе. Я устроился на кровати и приступил к чтению.
Проснулся я только через двое суток. Раньше каждое утро меня будила мать. А поскольку она просто лежала, под холодным и пушистым снегом, то я проспал. Как младенец от души. В доме было холодно. Кое как я разжёг огонь, благо отец научил меня. Ко мне постучались ближе к вечеру. Снега навалило так что невозможно было проехать и пройти по улицам. Технику для расчистки нам выделяли редко. И это был тот самый случай. Мать окончательно замерзла и сейчас трудно было понять отчего она умерла. От удара ли или продрогла холодом. Когда мне сообщили, что нашли ее я лишь кивнул.
Захоронением занимались соседи, по мне так добрейшие люди. Слишком крупные и роста низкого, они бегали и суетились что то причитая.
В день когда хоронили Катринью разошлась вьюга и мужчины с трудом несли огромный прямоугольный ящик. Я плёлся следом за ними, рядом шли соседи по улице и какие-то подруги матери. Они говорили, что мальчик теперь остался один и как трудно ему выжить. Я слышал это не раз от школьных учителей, что слишком опекаем матерью и душевно болен поскольку не получаю ласки от нее.
Я закончил школу и продолжил жить с ними. Проводил время наедине с собой, больше читая книги и журналы из местной библиотеки. И заменял свою жизнь на их, проживал как они горевали и смеялись. Я был собою погружаясь в тот мир. Матери там гладили детей по голове и дарили им улыбки. Глаза их искрились теплотой и радостью. Стальной же взгляд матери преследовал повсюду. Я был нем когда слышал какой я невежа и неблагодарный. Особенно тяжёлые моральные времена настали после того как пробил последний час отца. Мы с матерью невыносимо молчали, хотя я так же мучительно хотел заговорить с ней. Пару раз я пытался сказать нечто смешное, но был повержен ее холодным оком.
*****
Сейчас я не скажу в какой миг я понял, что так жить безнадёжно. Нет никаких замыслов и я уже точно знал как пройдёт день. Мой школьный аттестат покрыт петлями троек и мать заверила, что жить мне суждено только с ней. Кроме как разжигать печь я не умел ничего. Хотя нет, я вам вру, еще удить рыбу. Тем не менее я не понимал куда идти и что делать.
Нож я нашел в кладовке. Мать запирала меня часто, да я признаюсь привык к этому. Скучно мне не было, больше все же холодно. А еще жутко хотелось что-нибудь съесть. Из угла пахло сырыми овощами, видимо от мешков с картошкой. Когда голод одолевал меня я ее ел. В один из дней мне попался нож. Я очистил картофелину и проглотил. Я мог ещё полакомиться парочкой, но не делал этого. Не смог забыть тот случай когда у меня прихватило живот от сырых клубней. Нож я забрал себе и как только я коснулся его железного лезвия он завладел мной.
После смерти отца моя мать приходила ко мне во сне по вторникам и пятницам. Я шалел от этих снов, а потом уже и совсем не желал ложиться в кровать. Мать стегала меня ремнём пока я выл. Сон один и тот же. Я кричу и не могу двинуться с места. В остальные дни недели я спал счастливый и поутру мне казалось что жизнь прекрасна. Я ездил на машине отца к озеру. Подолгу стоял там слушая песню воды и смотрел как ветер заставляет ее танцевать. Также я гулял пешком десятки километров.
Тысячи раз проходил то место, где нашли мать. Ее разорванные перчатки из ангорки все еще валялись на тропе. Видимо в тот беспросветный вечер они упали с конструкции, которую я тащил обратно в лес. Я приходил в лес каждый день весь декабрь и январь днём, когда еще было светло. Помню, что он был захломлён, повсюду разбросаны поленья от осин и дубов, и еще от лип и берёз. Они были самые разные и длинные и короткие. Я выбирал те которые подлиннее и сносил в одно место чуть в глубь от дороги.
Именно там я мастерил понятную лишь мне конструкцию. Поленья стягивал плотной толстой леской, что осталась от удочек отца. Лески дубенели на диком холоде и в ход шли верёвки. Иногда когда мороз отчаянно крепчал мои руки краснели и замёрзали, но я настырно продолжал дело. Моя работа шла ладно и хорошо. И вы бы могли увидеть длинное строение из дерева. Крепко связанное и нужной длины для того чтобы преградить тропинку по которой несколькими днями спустя будет идти моя мать. Естественно я не мог точно знать по какой стороне дорожки она выберет пойти, и нельзя было так рисковать. Оно должно было лежать прямиком поперёк дороги.
Я точно знал время когда появиться мать. Но видимо что-то задержало ее и она не пришла. И вот тогда я ощутил страх, что она вовсе не придёт. Да к тому же начал сильно подмерзать. Если не сегодня, то никогда. Мать появилась чуть позже обычного. И моё деревяное творение уже ждало ее.
Вспоминаю, что конструкция была тяжёлой, но все же я силился и утащил ее в лес. Она оставляла после себя след на снегу, но я был спокоен. На мою удачу небо дарило свежие хлопья пушистого великолепия, и через несколько минут уже все присыпалось белым покрывалом.
Руки заледенели, но я все же разрезал верёвки, которые стягивали дерево. С леской пришлось возиться дольше, от мороза она застыла, и резать ножом пришлось чуть дольше. Наконец все поленья были освобождены. Я, как мог, раскидал их в разные стороны. И скоро от моего деревянного творения не осталось ни следа.
Я затолкал нож в карман штанов и принялся тереть руки. Я тёр их и не мог остановиться, моментами ловил боль и вдруг понял, что лицо моё промокло от слез или от снега, я не знал.
Тошнота пришла внезапно и лапы страха схватили меня. Я побежал в полной темноте. Вырвался из леса и дальше по тропе. Наизусть по собственными следам я торопился к старому пустому дому. Он достался мне от матери. Женщины хрупкой и холодной. Отец покинул нас двумя годами раньше и я тосковал.
