Исповедь перед Концом Света
1956
Мой двор
Кажется, летом этого года никуда не выезжали. Играл во дворе. В нашем питерском дворе-колодце. Причём – кажется, почти всё время — в ближнем, 2-ом дворе, где была наша «парадная» (бывшая до революции «чёрной» лестницей), и куда выходили окна нашей квартиры. Мать подходила к форточке в маленькой комнате, или к открытому настежь окну, когда было совсем тепло, и громким криком, как в итальянских фильмах, звала меня обедать, когда подходило время...
Двор тогда казался мне огромным, мне его настолько хватало, что даже в 1-й двор долгое время выходить не хотелось. Во что можно было играть в совсем небольшом и пустом дворе-колодце?.. Плохо сейчас помню. Помню, что играли в фантики с ребятами. Квадратные фантики складывали из конфетных обёрток – не знаю, играют ли сейчас во что-то подобное современные дети…
Помню, небольшую картонную коробку из-под конфет с фантиками, и ещё с какими-то моими «сокровищами», я как-то зарыл в углу двора. Тогда там ещё не было асфальтового покрытия. Это был, кажется, мой первый в жизни клад!..
Наша квартира была на 3-ем этаже. Лифта никакого не было. И я до самых зрелых лет взбегал на наш 3-й этаж бегом, перепрыгивая через две ступеньки. Спускался всегда тоже бегом, и часто – когда стал немного повзрослее — перепрыгивал через весь лестничный пролёт, держась за перила…
Почти под самой нашей квартирой был вход в подвал, где было страшно темно, сыро и грязно, но можно было найти интересные вещи. Помню, как-то были там с отцом, и нашли довоенные журналы и ещё что-то… Потом я слышал, что этот подвал идёт под домами вдоль всей нашей улицы Халтурина прямо к Зимнему дворцу…
Тайна льда
Почти сразу за входом в подвал его пересекала, в полуметре над землёй, какая-то старая водопроводная труба грязно, но можно было найти интересные вещи. было страшно сыро через две ступеньки. и громким криком звала меня обедать, ко в совершенно запущенном состоянии. Однажды, когда было уже тепло, я спустился в подвал по полуразрушенным ступенькам. Труба была удачно освещена в этот час дня. И я вдруг увидел на ней большую и прозрачную наледь, до самого мая (или июня?..) не успевшую ещё растаять. И в этой наледи было огромное количество мелких воздушных пузырьков. Выглядело это красиво — и в высшей степени загадочно. Как там, во льду, могли замёрзнуть эти воздушные пузырьки?.. Я чувствовал себя прикоснувшимся к какой-то огромной тайне. Читать, и кое-как писать печатными буквами, я в 4-5 лет уже умел…
Я нашёл кусок какой-то старой штукатурки и прямо над лестницей, ведущей в подвал, написал на стене крупными белыми буквами:
«ТАЙНА ЛЬДА»…
Правда, «ь» во 2-ом слове у меня был повёрнут, почему-то, своим полукружком в обратную сторону, не вправо — а влево, как в латинском «d». И так эта моя памятная запись красовалась на стенке подвала ещё много лет, постепенно выцветая, стираясь и осыпаясь…
Уже гораздо позже я узнал, что ещё какие-то 7-8 тысяч лет назад на месте нашего города и нашей области — был Великий Ледник, толщина которого доходила до нескольких километров…
И я несу в своих генах эту тайну?..
«Стану лётчиком — и сброшу на вас бомбу!»
Мне было года четыре. Лето. Мать насильно заставляет меня есть окрошку. Я не хочу, плачу.
Мать раздражается, кричит, настаивает на своём:
«Пока всё не съешь — из-за стола не встанешь!»
Здесь же бабушка Вера, она тоже поддерживает требование матери (возможно, из чисто педагогических соображений), только в более мягкой форме. Кажется, где-то здесь был и отец, просто занимался своими делами. А мать в таких ситуациях не останавливалась и перед применением рукоприкладства...
Я чувствую глубокую несправедливость того, к чему меня принуждают. Я уже что-то успел почерпнуть из фильмов, из передач по радио, из праздников, посвящённых революционным событиям, на тему о социальной несправедливости, о социальном угнетении, и о законности — даже нравственной необходимости! — социального протеста и сопротивления в таких ситуациях. Я уже знал, каким должен быть настоящий человек, настоящий герой, в таких ситуациях, когда его несправедливо угнетают и подвергают насилию.
Фантазия у меня работала. И подсказывала выход на основе уже знакомых социальных архетипов должного поведения.
В отчаянии я, сквозь слёзы, им говорю:
«Вот вырасту, стану лётчиком, и сброшу на ваш дом бомбу!»
Интересно, что я тогда сказал, я это помню: «на ваш дом», хотя он ведь был и моим, и никакого другого дома у меня не было... У матери в таких ситуациях чувства юмора не хватало, зато бабушка Вера, услышав такое, от души рассмеялась, и долго не могла успокоиться, со смехом (и без всякой злобы, впрочем) повторяя мои слова. Я понял, что моя угроза воспринимается как абсолютно нелепая и смешная, и всё моё поведение выглядит смешным, что меня воспринимают как маленького и глупого мальчишку. Но что мой протест был справедлив и оправдан — в этом я, всё равно, не сомневался...
Меня ставят в угол
Мать, когда я «не слушался» и «вёл себя плохо», весьма часто тогда в раздражении, и даже в бешенстве, ставила меня в угол, причём на колени, и тыкала лицом в этот самый угол, чтобы я не смел и глаз поднять, или глядеть куда-то по сторонам. И первое время при таких наказаниях я, абсолютно подавленный, действительно боялся глаза отвести от этого угла, и рассматривал бугорки от масляной краски на обоих стенках, пытался их ковырять, чтобы хоть чем-то заняться в этом положении. Потом, позже, я уже осмеливался через какое-то время вставать из своего угла и садиться, тут же рядом, на низкий (очень низкий, и широкий, в нашей маленькой комнате) подоконник, просто потому, что долго стоять на коленях было физически невозможно. Сколько помню, почти всё время горько плакал при таких экзекуциях, и очень долго не мог успокоиться и утешиться...
Один раз, когда я так сидел на подоконнике, и не знал, чем заняться, в томительном ожидании «прощения», я обнаружил, что шатается мой молочный зуб. Я его шатал до тех пор — пока он у меня не оторвался. Тогда я его — такой страшный, и с кровью! — положил посреди подоконника, даже и кровь слегка размазал побольше: пусть родители испугаются! И пожалеют о том, что они так жестоко и несправедливо ко мне относятся... Вызволять меня пришёл в тот раз отец; но над моим кровавым зубом он только посмеялся...
+ + +
Потом, гораздо позже, уже когда я пришёл из армии, в этом углу стояла пудовая гиря, старая, ещё, кажется, дедовская, с которой я довольно долго и регулярно упражнялся. Когда мы переезжали в 1984-ом году на Ржевку-Пороховые — гирю эту в этом углу так и оставили. Уж больно она была тяжёлая. И масляная краска с неё совсем пооблупилась...
+ + +
А все первые блюда, особенно мясные супы, которыми меня почти каждый день насильно пичкала мать, я терпеть не мог, всегда ел их со скандалом и со слезами, и никогда не мог доесть их до конца. Исключением тут был очень редкий у нас «зелёный суп» из свежего щавеля, с крутым яйцом и со сметаной. Рыбные супы тоже ел лучше, чем мясные, но они бывали у нас не часто. Свинину же, во всех видах, я не переносил абсолютно. Слава Богу, у нас она бывала редко, и родители до неё были тоже не большие охотники.
Супы я возненавидел с тех детских лет на всю жизнь. В армии я ел абсолютно всё. Но после армии я уже все первые блюда перестал есть навсегда. Мой друг Саша Журавлёв посоветовал мне питаться по «американской системе»: вместо супов — соки. А потом — «второе». Так я с тех пор и делал. Томатный сок любил и люблю всю жизнь...
Томатный сок
Томатный сок... На Конюшенной площади, где начиналась, плавно закругляясь на правой стороне, улица Желябова (ныне, после обратных переименований времён Перестройки, снова, как до Октябрьской революции, Большая Конюшенная), на самом этом закруглённом углу, в подвале, располагался тогда продуктовый магазин («гастроном», как тогда говорили и писали на вывесках), который у нас в семье называли почему-то «девяткой». Ближайший к нашему дому гастроном располагался на углу нашей улицы Халтурина и Запорожского переулка (который бабушка Вера звала Мошковым), на нашей стороне, тоже в подвале. Он был меньше «девятки», и выбор продуктов был, соответственно, поменьше. И иногда, когда мать ходила со мной, и часто с Ритой на руках, в магазин, то заходили, бывало, и в «девятку», благо недалеко было, лишь перейти через мост, через Мойку.
В нашем ближайшем гастрономе (его звали просто «наш») тоже был небольшой отдел «Соки. Воды» (по классификации тех лет), но соки в разлив там продавали далеко не всегда, а потом и вовсе перестали продавать. В «девятке» же был специальный небольшой прилавок, с мраморной плитой, где были водружены три или четыре больших стеклянных конуса на общей оси-вертушке, острыми концами вниз, на которых располагались маленькие краники. Соки продавщица заливала из больших трёхлитровых банок в верхние отверстия на этих конусах, закрывая их потом крышками.
Соки были, чаще всего, яблочный, виноградный и томатный. Бывали иногда и другие: вишнёвый, сливовый, персиковый, абрикосовый. Но моим любимым соком был всегда томатный. Специально к нему полагался тут же стакан с крупной солью, а иногда и перечница с красным перцем (реже — с чёрным). Стакан томатного сока стоил всё время 10 копеек. Улыбающаяся продавщица наливала мне из-под краника полный стакан сока, пододвигала ко мне, с приветливыми словами («Пей на здоровье!»), я брал из специального стакана с проточной водой чистую чайную ложку, клал себе в сок соли, сыпал перцу, если бывала в тот раз перечница, энергично всё размешивал, обогащая свой напиток свежим кислородом, и с наслаждением выпивал... Детский организм хорошо чувствовал, что ему нужно и полезно. А свежие овощи и фрукты у нас тогда бывали только летом...
Уже гораздо позже я полюбил и виноградный сок. Возможно, в значительной степени, и из-за идейных соображений… Да, в нём много Солнца! Впрочем, разве есть такой, хороший и свежий, сок, хоть фруктовый, хоть овощной — в котором бы не было Солнца? И не было бы Того, Кто умирает и воскресает в нём?..
Любой добрый сок — это Кровь Христа, сверх-текучая Красная Сила, Солнечная Сила, Мировая Русь…
И уже который год — я живу этими соками, и лечусь ими…
Живу и лечусь Солнцем!..
Что и всем очень советую!..
+ + +
2 сентября 1956 года мне исполнилось 5 лет.
Это был год 20-го съезда КПСС, начала «хрущёвской оттепели»… И это время действительно запомнилось мне какой-то особой теплотой. Даже наши питерские дворы-колодцы — казались заполненными теплотой и Солнцем…
(отредактировано 5.4.2024)
