[left]
Исповедь перед Концом Света
1955
Украина, Херсонская область
Рождение сестры
22 февраля 1955 года родилась моя сестра Маргарита. Рита. Я помню, как мы с отцом и ещё с кем-то из родственников ходили к роддому (не помню где), говорили с улицы с матерью через окошко на 2-ом или 3-ем этаже…
Помню, как Риту мать укладывала в маленькую кроватку, укачивала её и пела ей разные простые колыбельные песни. Помню этот главный, простой и душевный мотив…
Поют ли сейчас нынешние молодые матери своим детям колыбельные песни? А ведь это необходимо, абсолютно необходимо!..
Мы тогда вчетвером (отец, мать, я и Рита) жили в одной маленькой комнате. А в большой комнате жили: дедушка Нестор, бабушка Вера, тётя Инна и тётя Оля…
Ещё у нас была маленькая кухня, она же и прихожая. А наш туалет был в общественном коридоре. Ванной у нас не было, горячей воды тоже. Ходили каждую неделю в баню на улице Чайковского…
Мой самый первый побег
Эту историю мать вспоминала при мне, и при других родственниках, много раз. Отец отправился со мной гулять. И зашли мы с ним в гастроном на углу Литейного проспекта и улицы Пестеля, чтобы купить конфет. Отец поставил меня стоять где-то у окна, а сам пошёл в кондитерский отдел и в кассу. Возвращается — а меня нет! Выскочил на улицу — нет меня! Бросился туда, сюда — а меня и след простыл…
Отец эту историю при мне не рассказывал, и не комментировал, когда рассказывала мать, только ухмылялся смущённо….
А мать рассказывала, что, со слов отца, самой главной его мыслью в этот момент было:
«ЧТО ЖЕ Я СКАЖУ ТАМАРЕ?»…
Побегавши так, в растерянности и ужасе, не одну минуту, отец, наконец, видит такую сцену: идёт милиционер, ведёт меня, и тут же рядом идут две какие-то бабки и что-то энергично ему рассказывают, показывая на меня... Отец, в полнейшем смущении, подходит к милиционеру — и сбивчиво объясняет, что этот мальчик — его сын…
Оказывается, я смог назвать милиционеру своё имя и сказал, что живу на улице Халтурина, только назвал, почему-то, не дом 7, а дом 6…
В моей собственной памяти от этого эпизода не осталось совершенно ничего…
Или что-то уже было заложено генетически?.. )
О своих последующих побегах я ещё расскажу…
Украина. Херсонская область
Лето этого года мы провели на Украине, в Херсонской области, у родственников дяди Лёши, отчима моей матери… От этого лета в моей памяти сохранилось достаточно много эпизодов…
Жили в настоящей украинской хате, мазанке, с белыми стенами и снаружи, и внутри...
Было много мух, они мешали спать, мать и бабушка Валя их гоняли перед сном, размахивая тряпками…
Рите не было ещё и полугода, я её помню только в пелёнках; её мать укладывала спать в какую-то колыбельку...
Мы с Люсей, когда оставались одни, много там шкодничали, хулиганили, забирались в хаты соседей, когда все были на работе (а хаты на замки не запирались), безобразничали там; но как-то никто по-настоящему на нас из взрослых не сердился…
Расскажу несколько историй из этого чудесного лета на Херсонщине…
Побег из детсада и котята в молоке
Меня попытались определить на время в детский садик. Но я, помню, походил там в каком-то тесном и пыльном скверике с песочницей, пообщался немного со своими ровесниками, которые там суетились и толпились какой-то тесной и неопределённой кучей, во что-то играя поодиночке или парами, поиграл с маленьким красным пластмассовым паровозиком, как-то заскучал, и — решил, что надо оттуда бежать. Стал перелезать через маленький заборчик…
Нянечка, добрая тётка, увидела это издалека, бросилась ко мне, стала кричать:
«Ты куда, ты куда, маленький?..»
Мне пришлось поторопиться — и, кажется, я немного порвал о забор свои короткие штаны — но перелезть удалось; и я, видимо, бежал достаточно быстро, потому что меня никто не догнал.
Кажется, именно сразу после этого своего побега из детсада я пошёл на молочную ферму — и побросал там котят в бидон со свежим молоком. Без всякой злости, и без всякого злого умысла. Просто из любопытства. И мне было удивительно, что котята там плавали, суча лапками и выставив самые мордочки из непрозрачной белой жидкости. Я думал, что кошки не умеют плавать — а тут даже котята плавали, и довольно успешно. Я был тут же застигнут на месте преступления, ставшей кричать на меня (и тоже как-то без злости) молодой дояркой — но снова удачно и бесстрашно бежал. Не помню, удалось ли спасти котят, но огромный бидон молока я им испортил. Да, она на меня кричала — но я тогда ещё, кажется, как-то не боялся взрослых. Не помню, чтобы меня потом ругали за этих котят и за молоко, только все смеялись... Да и меня все там любили… Какое-то доброе было время…
«А деньги у вас продаются?»
Было Солнце. Было жарко. И дождя там не запомнил ни одного...
И послали меня там один раз в местный магазин узнать, есть ли лимонад...
Я прихожу и спрашиваю:
«А лимонад у вас есть? А деньги у вас продаются?..»
Все в магазине хохотали… И много позже, когда, не раз, мать с бабушкой Валей вспоминали этот эпизод, тоже смеялись...
Помню горячие пироги с чёрным паслёном, которые пекла в белой русской печке старенькая мать дяди Лёши, помню терпкий запах и кисловатый вкус этой горячей ягодной начинки. А ягоды эти я собирал и сам, недалеко от дома, у забора, в стеклянную полулитровую банку. И знал, что собирать надо только совершенно чёрные ягоды, а не зелёные и не полу-чёрные...
Дядя Радон, сосед (а, быть может, и какой-то родственник дяди Лёши), тракторист, очень меня любил (и по рассказам, и по тому, что я сам помню). Я помогал чинить ему его трактор. И он удивлялся и восхищался, что я всегда приносил ему именно тот инструмент, о котором он меня просил. Я это помню не очень хорошо, но помню, как об этом вспоминала бабушка Валя... Помню, я очень любил запах солярки от его трактора… И отвращения к технике у меня тогда не было…
Запах местной грубой махорки тоже очень любил, включая даже и запах горелых газет, из которых дядя Радон и дядя Лёша с другими мужиками делали самокрутки...
Богатырская вода
Однажды случилось так, что я направился в поле, где работал на тракторе дядя Радон, знакомым уже путём, но один. Шёл в некоторых местах, шагая через пашню. А роста я был тогда такого, что едва что-либо далеко видел из-за свежей борозды. Но дорогу эту уже, вроде бы, знал, потому что раз или два ходил по ней с несколькими женщинами и с Люсей. Дошёл до знакомой большой деревянной бочки с питьевой водой, посреди пашни, стоявшей горизонтально на высокой (для меня) подставке. Там была в ней большая деревянная затычка, которую надо было суметь вытащить, чтобы напиться, но также и суметь сразу же всунуть на место, чтобы не вытекла вся вода. Я помнил, как бабушка Валя в прошлый раз это делала: набрала хлынувшую воду прямо в алюминиевую миску, которая была при бочке; и мы, несколько человек (Люся, ещё кто-то из женщин), из этой миски напились…
Я смог удачно повторить всю эту операцию, и с затычкой, и с миской. И у меня всё получилось — и воды набрал в миску, ничего не пролив, чего я особенно опасался, и затычку тут же плотно воткнул назад быстро и удачно. И спокойно напился довольно прохладной и вкусной воды...
И меня это событие как-то чрезвычайно вдохновило. Я шёл — и громко пел об этом своём подвиге. Пел о том, как я шёл-шёл, устал, но попил воды — и стал сильным... Иду — и пою…
Вдруг как-то почти сразу, преодолев очередную высокую борозду, вижу — трактор дяди Радона стоит, и дядя Радон и остальные (бабушка Валя, Люся, ещё кто-то) сидят кучкой у трактора. Кажется, что-то едят с расстеленной на траве ткани. Смотрят на меня, идущего к ним и распевающего песню собственного сочинения, и — улыбаются все до ушей…
Кажется, это первое моё воспоминание, или одно из самых первых, где мир был до краёв наполнен Солнцем. Где я впервые купался в Солнце. Где чувствовал его всепроникающую животворящую силу… И где мне вместе с Солнцем — улыбались и люди…
Что теперь сталось с этим солнечным краем?..
Украинский язык
Помню, что уже гораздо позже, лет, где-то, быть может, через восемь-десять, сидели мы все как-то в гостях у бабушки Вали с дядей Лёшей и вспоминали все Украину; взрослые и Люся вспоминали массу подробностей, все мои «подвиги», и опять, в который раз, все смеялись, вспоминая эти эпизоды со мной. И я был и удивлён, и рад, что взрослые (а иногда и Люся) вспоминают детали обо мне, да и, вообще, о том лете на Украине, которых я не помнил или вспоминал с трудом...
И зашла речь об украинском языке, на котором все там, в тех местах Херсонской области, где мы жили, говорили (хотя на Херсонщине очень много русскоязычных; не знаю, как было тогда, в середине 1950-х). И, помню, я спросил взрослых, что, мол, как же я тогда мог понимать украинский язык?
И я хорошо помню, как бабушка Валя тогда воскликнула:
«Да ты сам тогда говорил на украинском!»
И я помню, что мать это тут же подтвердила. И помню, что очень был этим удивлён. Я совершенно не помню, на каком языке я там говорил; но зато потом всякий раз, как я слышал украинскую речь, я воспринимал её как что-то давно и хорошо знакомое. И не просто знакомое — а как своё родное, знакомое с самого раннего детства, когда я ещё не умел говорить...
+ + +
2 сентября 1955 года мне исполнилось 4 года.
Помню ли я, что было в этот мой день рождения?..
Прожив много-много лет, могу сказать, что не помню ни одного празднования своего дня рождения. И почему-то я рад этому. Наверное, потому, что всё это — только лишняя суета, которой и так было с переизбытком в моей жизни…
Впрочем, я хорошо помню, что на моё 50-летие мать подарила мне мягкую красную рубашку в клетку, которая уже много лет греет мои колени, когда я сижу за компом… Это был последний подарок моей матери, перед тем, как её свалил инсульт… И помяни её за это, Господь!.. И за всё доброе!..
Но я должен написать, как смогу, всю правду…
«Будешь маму слушаться!»
Пока была жива мать, я не писал о всём том ужасе, который я пережил в детстве благодаря ей. Когда прошло уже много лет, с тех пор, как она умерла, я хочу и могу об этом написать. Об этом необходимо написать. И не только для того, чтобы я смог ещё раз разобраться сам со своими детскими травмами. Я уверен, что мой опыт должен помочь и многим другим привести в порядок свою душу после того, что пережили и они в своём детстве в плане насилия и издевательства от других людей, а особенно — от своих близких...
После рождения Риты, мать, с двумя малыми детьми, понятно, стала особенно уставать, стала всё чаще бывать злой, раздражительной, всё чаще скандалила и ругалась с отцом по самым разным поводам. И всё чаще она стала срывать свою злость и раздражительность на мне, придираясь ко мне из-за самых разных причин, часто совершенно ничтожных.
Это была очень нехорошая злость. Не просто злость — а какая-то огромная глубинная ненависть. И не только ко мне или отцу лично — а будто ко всему нашему мужскому роду. Она очень часто говорила, мне и обо мне, что я «весь в отца», и произносила это с какой-то очень недоброй интонацией. А потом, как-то раз, из-за чего-то, в очередной раз, разозлившись на меня, она произнесла, со злостью и ненавистью, не только «весь в отца», но и, добавив к этому,
