Исповедь перед Концом Света. 1962. "Сны" о побеге. Прыжок с моста. Зелёный Гай 1
Исповедь перед Концом Света
1962
«Сны» о побеге. Прыжок с моста. Зелёный Гай 1
«Сны» о побеге
Где-то в конце зимы, кажется — уже в марте, я познакомился со своим одноклассником Игорем Пасечником, которому суждено было стать самым близким другом моего подросткового детства, единственным, с кем я делился самыми заветными моими мечтами, и которые находили отклик в его душе…
В классе его не любили, особенно — мальчишки, бывало, и дрались с ним, несильно, я не помню, чтобы в детстве у нас в школе, или во дворе, или на улице дрались сильно. Считали — что он слишком задаётся и много из себя воображает, и ведёт себя заносчиво и вызывающе. И это в нём, действительно, было…
Мы в классе все звали друг друга, обычно, прозвищами от сокращения фамилии. Меня звали «Веря». Кузьмина звали «Кузя». Игорёху звали: «Пася»…
Однажды, видимо, где-то в феврале или в марте, после конца уроков, он вдруг подходит ко мне и заговорщицки шепчет мне, что слышал, как ребята хотели нас с ним после уроков избить. Я был этим очень удивлён: я никогда не был ни с кем во вражде в классе, да и нравов таких у нас в классе не было. Но я ему почему-то поверил…
У нашей 204-ой школы было тогда два входа/выхода: на Халтурина и на Мойке. Вместе с ним мы быстро перебежали по льду на другой берег Мойки, убедились, что за нами никто не гонится, и, по его приглашению, пошли к нему домой… Жил он совсем рядом: средняя парадная из трёх в доме с классическим фасадом (Дом Адамини) напротив Тройного моста, и напротив Спаса-на-Крови…
Поднимаемся по широкой лестнице (в стиле «сталинского ампира») к нему на последний, 3-й этаж; и он, близко наклоняясь, по своей обычной манере, ко мне, тем же заговорщическим голосом, произнёс мне почти на ухо, что дома никого нет, и что в кабинете у его отца можно будет что-нибудь покурить…
Зашли в его квартиру, прошли в комнату его отца… Игорёха стал копаться в большой пепельнице, в окурках каких-то папирос, кажется, более крупных, и более дорогих, чем «Беломор» (возможно, «Казбек»), выискивая что-нибудь не совсем докуренное…
И тут я достал из своего кармана помятую пачку сигарет «Яхта» с фильтром (то, что мы курили с Толиком Коханским) и предложил ему… Он мне потом рассказывал, что этим актом я его поразил до глубины души: до этого он меня считал «маменькиным сыночком»; но с того момента он меня чрезвычайно зауважал. Так мы и подружились…
…
Оба мы страшно, и страстно, до одержимости, любили книги. Но он на этом пути сумел тогда продвинуться дальше меня. Возможно, благодаря своему профессору-отцу. Он уже вовсю читал тогда современную советскую и зарубежную фантастику. Он постоянно говорил о Космосе! Грезил им! Оперировал названиями незнакомых мне звёзд и созвездий, парсеками и световыми годами…
И именно он дал мне почитать «Туманность Андромеды» Ивана Ефремова. Эта книга оставалась у меня несколько лет. Я её перечитывал множество раз. И эта книга меня перевернула… Она действительно — открыла мне Космос! И она открыла Космос — во мне самом!..
Наша с ним мечтательная фантазия била через край, совершенно безудержно, принимая самые невероятные и невозможные формы… Один раз я пересказал ему какой-то свой интересный сон, что-то в нём очень хорошо приукрасив, и изрядно добавив, «редактируя» этот свой «сон» на ходу…
И он тут же, не успел я закончить свой рассказ, прямо возопил:
«А какой мне приснился сон!..»
И он тут же, с ходу, не останавливаясь и не запинаясь, выдал мне что-то ещё более фантастическое…
И у нас с ним, с тех пор, просто завёлся обычай: как только мы с ним в очередной раз встречались, очень часто где-нибудь около клуба Ленэнерго, у Марсова поля, на пути друг к другу из наших домов, мы — тут же, наперебой, стремились рассказать друг другу эти свои «сны», совершенно точно не придумывая их заранее, а сочиняя, оба, их прямо на ходу… Оба мы, разумеется, прекрасно знали, что никакие это не сны, но оба принимали эту условность «по умолчанию»…
А рассказывали мы с ним, почти всякий раз, оба, почти один и тот же «сон», с повторяющимся общим сюжетом, лишь развивая и приукрашивая, всякий раз, разные детали; и «сон» этот был таков:
Мы с ним внезапно бежим из школы, прямо с какого-то урока, из-за какого-то конфликта с учителями и с «гадами», устроив там полный переполох. Нас преследуют учителя, и школьные «гады», а потом и милиция; но мы от всех отбиваемся, захватываем, убегая, оружие, автомобили, бронетехнику, вертолёты и самолёты, а потом — и космический корабль. И мы летим на нём — на какую-нибудь симпатичную для нас планету, иногда — на мою любимую планету Плутон…
Иногда нас преследовали и в Космосе, и на других планетах, но мы всегда успешно отбивались… Не помню, какая была любимая планета у Игорёхи, и куда летели мы с ним в его «снах»; кажется, какой-то самой любимой планеты у него не было, и он охотно соглашался на мой Плутон, как на конечную точку нашего бегства из этого опостылевшего и враждебного для нас мира взрослых и разных недоразвившихся «гадов»…
Кажется, в более поздних наших «снах» мы находили какую-нибудь подходящую планету и за пределами Солнечной системы, с хорошим климатом, с пышной растительностью, дающей обильные съедобные плоды, с вполне себе курортными условиями… В общем, это был Рай…
И что мы собирались делать там дальше, в этом космическом Раю?.. Кажется — просто «просыпались»…
Эти наши «сны» были особой формой «шаманского сновидчества» и визионерства, и они раскрывали наш с ним творческий потенциал мощнейшим образом, что я смог оценить по достоинству будучи уже лишь очень взрослым…
…
Чувство несправедливости окружающей жизни, которая давила на нас, было в нас с Игорёхой очень сильно. Нас давила обстановка в доме, давила обстановка в школе, и всё больше мы отдавали себе отчёт в том, что вся окружающая нас социальная реальность в целом глубоко несправедлива и репрессивна, что официальные идеологические лозунги и заявления очень расходятся с действительностью…
Позже мы стали обыгрывать с ним в своём воображении варианты какой-то грядущей социальной революции, какого-то восстания «хороших» («наших») против «гадов», какие-то варианты даже гражданской войны, но всё это было ещё как-то очень отвлечённо и мало осмысленно…
Мы верили в Ленина, верили в идеалы коммунизма и марксизма-ленинизма, но всё больше считали, что слова и дела нашей власти очень расходятся. Мы видели, что почти все взрослые, которых мы знали, Хрущёва глубоко не уважают и относятся к нему очень критически… И мы сами всё больше считали, что и нынешняя власть, и весь нынешний политический и социальный строй, хотя и называются социализмом, но на практике слишком отошли от идеалов Ленина и настоящих большевиков, в пользу личных интересов правящей верхушки…
Но как это можно изменить?..
Мы больше мечтали, как от этого можно убежать…
…
Мы с Игорёхой любили гулять на Марсовом поле, где позже часто встречались с ним «у дубка»: из четырёх дубов по углам Марсова поля — это был, тогда ещё небольшой, дуб, ближайший к Инженерному замку…
Потом мы больше полюбили гулять с ним в Михайловском саду, а потом регулярно ходили с ним, одно время, гулять к Инженерному замку, описывая вокруг него круги, выходили на Кленовую аллею, на Фонтанку, к цирку…
Ходили в гастроном напротив цирка, покупали там 100 грамм конфет «Кавказских» за 15 копеек, делили их по-братски, выходило где-то по 3,5 штуки на брата… Мороженое мы с ним, сколько помню, никогда не покупали, да и денег на это не было…
Позднее мы с Игорёхой очень полюбили ходить — через Кировский (ныне опять Троицкий) мост, через Неву — к Петропавловской крепости, «на Петропавловку», которая сыграла в нашей жизни огромнейшую роль… Там мы устроили наш «штаб» на чердаке у Государева бастиона. Там, на Государевом бастионе, мы с ним дали нашу клятву. Там же произошёл и мой «Прыжок с моста», с Иоанновского моста при восточном входе в крепость…
В моём мета-романе Анфиса и Ника находят этот наш «штаб». Нашу с Игорёхой клятву на Государевом бастионе я тоже подарил им. И свой прыжок с моста — я тоже целиком подарил Анфисе…
Прыжок с моста
Мы с Игорёхой прыгали в глубокий (февральский или мартовский) снег с Иоанновского моста, но не с самой большой высоты, а поближе к воротам крепости, с правой стороны…
И я высказал, было, желание, или почти готовность, прыгнуть с более приличной высоты, с левой стороны моста, у каменного «быка», что находился почти у самой кромки берега…
Подошёл, перелез через ограду… Но — не смог… Побоялся. Не прыгнул… Высоты боюсь всю жизнь…
А Игорёха пристал:
«Ты дал слово, что прыгнешь!»
Я прекрасно помнил, что никакого слова, или, тем более, клятвы, я не давал, а просто высказал пожелание: мол, хорошо бы попытаться прыгнуть здесь, где повыше…
Но Игорёха не отставал от меня:
«Нет, ты дал слово!»
Мне действительно стало как-то совестно, и я почувствовал, что отступить не смогу, нельзя уже отступать. Но и прыгнуть — не мог…
Тренировался на другой стороне, где было не так высоко и страшно, где мы уже прыгали с Игорёхой с самого начала… Но как подойду снова к тому «быку» — не могу!..
Измучился страшно…
А Игорёха смеётся — и, гад такой, не отстаёт:
«Ты должен! Ты должен! Ты дал СЛОВО!..»
Я уже дошёл до какого-то нехорошего невротического состояния...
А уже стало смеркаться...
Игорёха, наконец, сказал, уже без всякого смеха:
«Всё, пошли домой! Уже поздно! Мне влетит!..»
Я был на каком-то пике безысходного стыда и отчаяния. Я только что, зачем-то, опять, уже в который раз, прыгнул с моста справа...
Игорёха уже повернулся, чтобы идти домой... Кажется, моё подавленное состояние отчасти передалось и ему. Шутить он перестал. И говорил со мной — как бы как-то с каким-то «несостоявшимся»...
И тут со мной что-то произошло...
Что-то будто умерло во мне. Умер даже не страх — умер сам боящийся. Точнее, он не то, чтобы совсем, совершенно умер — он будто смирился со своим смертным приговором, принял его. И подчинился какой-то вдруг совершенно решительно заявившей о себе во мне Высшей Силе...
И, действительно, будто какая-то, неведомая ранее, могучая, повелительная сила, властно и беспощадно, развернула меня опять в сторону того «быка», и — повела…
Действительно, шёл как бы не я сам, прежний и слабый, страшащийся и трепещущий, не могущий совершить этот прыжок, а — меня вела эта Сила…
И эта Сила — была как бы неким огромным невидимым человеком, который вдруг обнаружился где-то глубоко-глубоко во мне — и в то же время охватил меня со всех сторон своей невидимой огромностью: спокойной, твёрдой, и какой-то очень мудрой...
Как будто этот Большой Человек уже давным-давно через всё это прошёл, и проходил не раз через подобное, и тут как бы решил просто мне это подсказать...
Этот невидимый Большой Человек напоминал мне меня самого — и как бы и был мною самим — но в каком-то моём далёком-далёком будущем. Хотя одновременно — было такое чувство, что он пришёл из какого-то бесконечно далёкого прошлого, что он живёт уже давным-давно, просто очень, страшно давно, и бесконечно умудрён этой своей огромной прошлой жизнью...
