Морозы встали, и зима была уже настоящей, не «игрушечной», как много лет подряд до нынешнего года, когда и не поймёшь даже, какой сезон на дворе. Сейчас сомнений ни у кого не было: зи-ма. И дворники исправно скребли лопатами во дворах ещё затемно, и дороги щедро посыпали солью, отчего они всегда были неестественно для зимы мокрыми, даже в мороз, когда на улице холоднее, чем -10.
Жизнь в такие дни погружается словно в некое оцепенение. И просыпаться рано утром, чтобы идти на работу, вовсе не хочется. И философски объяснять себе это нехотение нет никакого желания. Спать бы да спать, зарывшись в разомлевшее за ночь одеяло.
Нет же! Приходится вставать, хотя бы для того, чтобы выключить будильник, а потом делать вид, что и не трудно это совсем: перед самим собою притворяться. Сидеть на унитазе с первой в этот день сигаретой, которая удивительно быстро истлевает в пальцах. А потом как заведённый кружить по квартире, в стотысячный раз исполняя все элементы утреннего ритуала. Только после кофе жизнь обретает какие-то реальные, наконец, очертания, и маховик дня медленно начинает раскручиваться.
Когда выходишь из подъезда с мусорным пакетом в руках и втягиваешь в себя носом пока ещё ночной мороз, окончательно приходишь в себя: зима же. И делаешь крюк по двору, чтобы забросить в доверху набитый чужими отходами чужого быта контейнер и свою часть останков коммунального общежития.
Сегодня, Иван заметил ещё издалека, в контейнере уже рылась какая-то фигура – этакий современный Плюшкин, когда сразу и не разберёшь, баба это или мужик. Когда Иван отточенным за многие годы движение послал свой пакет на самую вершину этого рукотворного мусорного Эвереста, «плюшкин» неожиданно сказал ему каким-то деформированным, но мужским голосом:
- Здравствуйте, молодой человек. Хорошего вам дня сегодня на ниве, так сказать, тружения…
Ивану за сорок, а потому назвать его «молодым человеком» можно только из-за утренней зимней тьмы и мохнатой шапки, потому что лица всё равно не разглядеть. Хотя у нас ведь нынче другой формы обращения к мужчинам, чтобы подчеркнуть свою вежливость, и не существует.
- Спасибо,- говорит Иван в ответ.- И вам, соответственно, того же…
Фигура, вдохновлённая вежливым ответом, распрямляется. И в её тёмном, на фоне не погашенного ещё ночного фонаря, силуэте угадывается довольно высокий мужчина. Всё так же, совершенно неожиданно и неуместно, он вдруг продолжает:
- Всю ночь сегодня размышлял о том…
Иван бы, возможно, и дослушивать не стал, но тут снег пошёл. Да такой, как в кино, когда оператор хочет создать в кадре что-то изысканно прекрасное: силуэт человека на фоне «кругло» светящего фонаря, идеальность света которого подчёркивают летящие хлопья снега, свивающиеся вокруг абриса в безупречные круги, неожиданно вспыхивающие то там, то здесь, словно цирковые обручи вокруг тела артиста…
А человек внутри этой бури блёсток продолжал:
- … думал всё о том…
И тут Ивану вспомнилось, что сегодня предстоит пренеприятный разговор с начальником. Точнее, - с его замом, молодым, хамовитым, который глубоко убеждён, что если во всём следовать должностным инструкциям, «не взирая на чины и звания», то достичь можно изрядных успехов на ниве продвижения по карьерной лестнице. «Эффективный менеджер», одним словом. Так вот, нужно будет Ивану смотреть и видеть эти пустые, почти не мигающие глаза на откровенно румяном от здоровья, молодости и прекрасного обмена веществ лице, в которое просто плюнуть хочется, а не выслушивать, как из нижней его части, изо рта, то есть, вылетают какие-то лингвистические единицы, которые причудливо слагаются в некий текст, отвратительно напоминающий поток склеротических бляшек в каком-нибудь анимационном ролике, иллюстрирующем процессы жизнедеятельности.
Ивана аж передёрнуло от грядущей перспективы дня, который постепенно разгорается и набирает силу, пока тут, у дворовой помойки, он выслушивает философические изыски какого-то бомжа.
Но это Ванька уже вредничал. Потому что погода была чудесной. И потому что человек, стоявший напротив, ну вот совсем не вызывал брезгливости, обязательной при таких встречах.
Он стоял один в круге света, и, хотя лица его по-прежнему было невозможно разглядеть, чувствовалось, что думал вслух, нимало не интересуясь, есть или нет сейчас у него собеседник. А в такие минуты за человеком наблюдать – удивительно. Удивительно потому, что искренен он как на исповеди. И ты понимаешь, что говорит он сейчас не о вещах пошлых и прозаических, а о высоком, ибо душа его устремляется к самым Горним Высям, в которых место только ангелам и гениям. И даже Бог в такие минуты, наверное, прикрывает глаза и перестаёт смотреть на людей, ибо хотя бы один из них сейчас думает о том, что извиняет все мелкие грешки оставшихся на земле.
- … вот думаю всё… Как же удивительно похоже наше время на то, что было в годы войны. И тогда далеко не всё было гладко у нас на родине. Был и кровавый диктатор, и лагеря ГУЛага, и миллионы изломанных и истерзанных судеб. Но было тогда нечто большее… Нет, неправильно… Нечто более значимое для всех нас вместе, чем судьба каждого. Беда была трагически огромной, в тени которой уже стали не так заметны трагедии отдельных людей. А потому мы все как-то прижались друг к другу. Не мы, конечно, предки наши. Но я, сегодня, чувствую, совершенно отчётливо чувствую, что именно так: прижались друг к другу и обнялись. Хотя люди у нас суровы, как наши зимы, и чужды сантиментов. Часто даже грубы в быту. Особенно утром, особенно когда на работу, а там, а там… Какой-нибудь этакий ждёт и уже карандаш даже очинил, чтобы вписать тебя в списки тех, за кем нужно бы понаблюдать, к кому присмотреться бы нужно, «как бы чего не вышло»…
И всё равно, мы сейчас, как и тогда, в войну, прощаем друг друга, потому что чувствуем себя такими одинокими в мире вокруг, когда сказать хотят нам, что мы выморочные, жестокие и неправедные. А что же для русского человека страшнее, чем обвинение в том, что он правду продал? Или пропил? Хотя, пьём, конечно, преступно много пьём. И отвратительными порою делаемся в пьянстве своём.
Затем он с шумом вобрал в грудь воздуха и даже, Ивану показалось, привстал слегка на цыпочки:
- Но про душу – не за-бы-ва-ем,- закончил по слогам.
А потом, словно бы даже устыдившись своего такого здесь неуместного пафоса, опять встал в прежнее положение, превратившись в чуть изломанный силуэт в искрящемся вихре снега и света, и добавил:
- Или, по крайней мере, хотим не забывать…
А ещё через мгновение Иван опять услышал от него, но совсем уже прозаическим голосом:
- Что? Неловко вам меня слушать? Стыдно? Мне самому – стыдно… Но, знаете, что я вам на прощание скажу?..
И снова снег полетел с утроенной силой, и снова вокруг всё стало ярким, сочным и наполненным смыслом:
- Как хорошо жить! Даже когда жить трудно, и все вокруг потеряли к тебе уважение…
