Щекотно… Очень щекотно. Раньше его боялся больше, чем… Чем его самого. Боялся ожога. Что греха таить… Ой, блин, щекотно же!.. Что греха таить, обжигался. И волдыри были, и зарубцевавшиеся шрамы, и следы на теле остались. Повсюду. По всему ландшафту тела остались следы. Кроме мест, скромно называемых интимными. Ой!..
Ай!.. Это мои постфактумные ощущения. Ай-яй-яй!.. Щекотно же! Да сбавьте вы там силу! Мочи терпеть сил, - блин, - нету…
Ах-ха-ха-ха-ха…
Это совсем, - блин, - несерьёзно… Понимаю, это тоже что-то типа шутки, но шутки, зашедшие далеко.
Ой…
Ятра – то бишь, яйца уже огоньком сильно припекает, - ятра возмущаются. С ними вместе и я, типа, хозяин своего должен быть со своим в крепкой связке.
Пяток не чувствую. Они раньше, - ой, - как чувствительно к любым прикосновениям реагировали. Сейчас не чувствую: ни реакции, ни прикосновения. Разлад в общей системе восприятия мира и своего организма в своём же теле.
Чем же это – втягиваю сильно воздух ноздрями – сильно пережаренным попахивает?
Прямо агрессивно уничтожает обоняние?
Но пятки… Я их не чувствую…
Колени что-то молчат… Левая беспокоила. А она молчит. После перелома на погоду просто кости просились прочь из скелета для облегчения страдания.
Сейчас что? стыдно говорить: ничего…
Пустой холод обнищавших воспоминаний…
Бёдра молчат. Ни капли движения. Тазобедренный, - как его, - отдел молчит. Будто в рот воды набрал.
Пенис, или, как его – фаллос, - другими умными энергетическими словами, член не реагирует. Буквально вчера, - ох, - как активно реагировал на сексуальные покачивания афедроном Киры; она будто так и зазывала, так и просила, так и бросала в пот и жар своими прекрасными бёдрами и аппетитным афедроном: - За-са-ди!.. За-са-ди!.. Сильно за-са-ди!.. Глубже за-са-ди!.. Не мешкай: - За-са-ди…
Я бы и засадил, было бы чем, ведь свой пенис, или фаллос – как член ни назови, он им и останется, - не чувствую. Ощущение его – фаллосо-пенисные – остались, а его – пениса или фаллоса – не чувстваую.
А Кира давно просила… Просила и Тата… Анжелика просто на мой пенис, - он же фаллос, - пухлыми губами набрасывалась и старалась полностью – целиком, как есть, вместе с ятрами, - проглотить и с ними же – фаллосом или пенисом, - во рту уснуть.
Молчу уж про остальных дев. Моих утех интимных участниц. Они уже давно серьёзные замужние дамы и матроны с выводком детей не менее трёх-пяти для увеличения популяции, и даже в страшных снах не вспоминают, как сосали мой член с утра до вечера, как смазывали свой афедрон детским кремом для лёгкого скольжения головки моего пениса, то бишь, фаллоса. Как кричали в приступе охватившей экзальтации: - За-са-ди!.. Глубже… За-са-ди!..
Они молчат, видят сны с моим участием и вздрагивают. Потому что только во сне я могу к их губам – к тем и другим – прикоснуться своими губами, горячими и влажными. Ввести язык туда, куда…
И они вздрагивают во сне, истекая влажной истомой…
И я вздрагиваю во сне, истекая влажной истомой…
Щекотно… Всё ж таки, мне очень, – блин, - щекотно…
Заржал бы, как жеребец, во всю животную пасть, заржал бы как неутомимый жеребец во всю свою неистощимую страсть…
Также и Кира – захлёбывалась семенем, но сосала с таким остервенением, - что думал, хочет мой фаллос, - он же пенис, - отгрызть.
Та же Тата – когда у неё по лицу расплёскивалось моё семя из моего шланга – превращалась в неземную красавицу, и всё слизывала – капля за каплей – языком из отверстия моего кранчика остатки семени и сипло дышала.
Анжела вдавливала в меня свой восхитительный зад, старалась его, как кусок мяса прочнее насадить на шампур моего члена.
И это единственные три изумительные сильфиды, ответившие отказом на моё предложение выйти замуж. Тем самым осчастливив меня вечным сиянием спокойствия счастья.
А сколько их было – имён не упомню, приходивших в мой скромный спартанский дом на одну ночь и уносивших в себе: во рту между зубов и под языком, в желудке и прямой кишке, в анусе, во влагалище частицу меня и моего генофонда – уже и припомнить не могу.
Как не могу вспомнить всех случаев, когда от возмущённых рогоносцев зимой спускался по связанным простыням с третьего этажа высотных зданий, и когда мой пенис, он же фаллос, на морозе имел весьма не привлекательный вид с эстетической точки зрения интима, или когда нагишом бежал между мусорных баков летней ночью – они на севере светлые – не прикрывая срам – пенис, он же фаллос, - руками. Бежал молча. Чего к себе привлекать лишнее внимание, когда разъярённые рогоносцы с верными друзьями – считай, клевретами, - с ножами и прочими деталями квартирно-строительного интерьера, - несущими смерть, - в крепких руках бежали попятам.
Было разное. Было, что отнекиваться. Раз прижали и при всей толпе соратников рогоносца – его друзей и сочувствующих – обхаживал свою случайную пассию со всем мужским фантазийным воображением: и афедрон ей прочищал, - простите за грубость, - и членом между грудей водил. Позже, меня избили. Немного. Чуть-чуть. Не калеча. Не уродуя. Не приводя в состояние сексуальной эротичности – мой член, - мужское братство оно есть и остаётся, что бы ни случилось, - они ногами и палками старательно били по всему телу, не трогали, понимали, член мой, – то есть пенис или фаллос, - боевое оружие моего будущего наследия.
Щекотно… От приятных воспоминаний щекотно в анусе. Аж затылок в испарине. Обошлось… а ведь могло кончиться, даже страшно предположить…
Щекотно… И всё же, как-то мне по себе.
Щекотно уже подмышками. Ведь раньше как огня боялся огня. А теперь, - вот, - щекотно. И пахнет – как-то странно и по чужому – пахнет чем-то пережаренным. Подгоревшей корочкой, мясной: или антрекота, или рубленой котлеты. Пахнет жжённым волосом.
Хочу двинуть рукой, не получается. Рукам – пальцам, фалангам, ногтям, ладоням, запястьям – тоже щекотно.
Что за цирк, - блин! Я не гений цирковой клоунады и после слова «Антре!» не впадаю в экспрессивно-демонический раж и не вижу всё в изменено-инфернальном виде.
Да почему так щекочет ноздри запах горелой кожи и волос, запах истлевших в огне воспоминаний, утонувших в огненном море памяти утонувших – пока – не бесследно…
_______
Никогда бы не поверил себе, если бы сам всё это не испытал.
Последними штрихами, - их так и зафиксировала память, - остались сизо-молочные бесформенные грозовые облака моей жизни, с каждым днём, - слой за слоем, илистым отложением событий, - вставшими перед внутренним взором и моментально истлевшими…
________
Горячий, сухой ветер трепал короткую, выгоревшую под бессердечным солнцем чёлку, выбившуюся прядь волос из-под льняной головной повязки.
Несколько крупинок песка, поднятых ветром, попали в глаза.
Проморгался. Втер выступившие слёзы кончиком головной повязки.
- Протяните ладонь!
Коротко приказали. Подчиняюсь.
Серый, лёгкий, как пух порошок ссыпался на ладонь из небольшой медной чаши, украшенной по периметру растительным узором.
- Это всё.
Сообщили и визитёр – его так и не увидел ни прямым, ни боковым зрением – отступает за спину и растворяется, носится вместе с налетевшим порывом горячего пустынного раскалённого до расплавленного состояния ветерка.
Смотрю на ладонь. Горсть пепла, - ошибиться трудно, - не велика. Крупинки подвижны: одни слетают вниз, другие стремятся к вершине.
Новый порыв ветра. Он уносит меня. Он уносит мой взор. Он уносит моё дыхание.
Он уносит с моей ладони – крупинка за крупинкой – пепел. Уносит вдаль от меня по спирали, суживающейся к небу – вечному свидетелю чьих-то побед и поражений – мой прах.
В этом нет сомнений. С моей ладони срывается мой прах. Прах моей жизни. Прах моих эманаций. Прах моих ощущений. Прах моих прошлых и будущих воспоминаний.
Ветер Вечности уносит с моей ладони мой прах. Небольшую горсть пепла. В неё вместилось всё, что пережил и что предстоит пережить в будущей жизни.