А лето за окнами полыхало, орало, изнемогало от жары, захлёбывалось нечастыми, но обильными дождями с громами и молниями. Потом, умытое, с самого следующего утра, опять становилось расточительно щедрым на солнце, жару и обильный пот у граждан. И у гражданок, конечно.
И что толку?..
Марь Сергевна всё равно пила. Уже третий день. Спускалась в магазин, который находился прямо на первом этаже под нею, покупала там … сначала коньяк, а потом – просто водку, колбасу и хлеб.
Его и её (хлеб и колбасу, в смысле) разделывала неумело на кухонной доске крупными кусками. И прямо на ней же и оставляла. Это у неё закуска такая была. А водку наливала в чашку с отбитой ручкой (чё не выбросила её?) и… пила вот.
Повод был почти отвратительно пошлым и банальным. От Марь Сергевны сбежал мужчина…
А? Плечами в недоумении пожимаете? Решили, что «слабак» Марь Сергевна? Посмотрел бы я на вас, если бы он был третьим.
Первые два глубокого следа в её жизни и биографии не оставили.
№ 1 – это был студент-однокурсник Валентин. Они с Машей друг на друга особого внимания никогда не обращали, а на последнем уже курсе как-то оказались в одной компании. Подвыпивший Валя пошёл провожать Машу. Ну, и заночевал. Потом решили, что можно бы и встретиться ещё раз. Потом – ещё. А потом – и поженились. Жили в Машиной квартире, доставшейся от родителей, разъехавшихся после двадцати лет брака по разным городам. Но жили как-то… автономно. Ни он её, ни она его особо не интересовали. У каждого были своя работа и свой круг общения. И когда через год Валя после ужина встал из-за стола, ушёл в комнату и появился снова на пороге кухни уже с чемоданом, Маша даже не удивилась.
- Ну, я пойду, наверное, - сказал муж.
На что жена пожала плечом и ответила:
- Иди, конечно. Ключи только на полочке оставь.
И – всё. Маша помнит, как после его ухода отвернулась к уже тёмному окну, увидела в нём своё показавшееся ей комичным отражение и начала хохотать. Смеялась долго, потом подумала, что ведь, в сущности, событие это грустное для большинства женщин, и надо бы всплакнуть. Но плакать не хотелось. Ну, то есть, вот буквально совсем. И Маша опять расхохоталась.
А дальше жизнь продолжила катиться меж двух пустынных берегов, и бумажная лодочка Машиной судьбы послушно двигалась в уготованном Богом ли, судьбою ли направлении.
Маша спокойно сидела в своей конторе. Работу не ненавидела, но и не радела о ней. Так. Просто. Чтобы деньги платили.
Однажды вдруг заметила, что почти все в конторе говорят ей «Вы» и зовут уже не Машенькой, а Марь Сергевной. А потому от ухаживаний Феди даже встрепенулась как-то. Фёдор пришёл в соседний отдел бухгалтером. Был опрятен, хорошо пах и носил очки, которые часто менял. Ему, наверное, казалось, что от смены оправы становится свежее его довольно незначительное лицо.
Однажды он подошёл к Маше, когда она пила кофе и (со значением!) спросил, предварительно поздоровавшись:
- Любите кофе?..
- Терпеть не могу, - Маша отвечает. – Просто чай здесь ещё противнее.
Фёдор вежливо хихикнул, на мгновение сверкнув своими, явно искусственными, зубами, и предложил вместе пообедать в кафе за углом. Ну, естественно, Марья и согласилась! А вы бы не согласились даже на человека с искусственными зубами, когда за спиною у вас 36 прожитых лет?
Перед перерывом Маруся, после тщательного осмотра своего лица в зеркале, поняла, что Зойкина помада лучше, потому что ярче. Воспользовалась. Вышла из-за стола. Внутренне подтянулась и напружинилась и – пошла…
«Крепость» под далеко не поэтичным именем «Фёдор» (Маша утешала себя тем, что думала: «Хорошо, хоть не Федот!..») пала достаточно быстро.
Через месяц они уже жили вместе в Машиной квартире, которая досталась… ну, про то, от кого она Маше досталась, - уже знаете.
Фёдор мужем был почти образцовым. Поцелуи при встрече и прощании. Уборка по дому – на нём. Он даже молоток умел держать в руках. Вообще был приятен и, извините, не вонюч тем острым мужским запахом, который чувствуешь сразу, едва только входишь в дом, в котором живёт мужчина. Пусть даже и в окружении нескольких женщин: жены, тёщи и дочерей, например…
Но вот ночью, в постели… Он был сначала почти смешон, когда, в момент страсти, начинал лопотать: «Сейчас… сейчас… сейчас…»
Спустя какое-то время – безразличен. В самый напряжённый момент их нечастых соитий Марья думала о ремонте, о завтрашнем отчёте у шефа или ещё о чём-нибудь, чтобы отвлечься…
Потом же она почти боялась его прикосновений под одеялом и всё чаще и чаще ссылалась на классическую «головную боль».
Через два года такой семейной жизни Фёдор ушёл из их конторы на повышение, а ещё через месяц ушёл и от Маши, оставив записку в прихожей:
«Машенька, дорогая, прости. Но я больше так не могу. Мы с Лерой теперь вместе».
Лерой звалась его начальница на новой работе.
Поверх записочки, написанной аккуратным бухгалтерским почерком, лежали ключи от квартиры.
С одной стороны, уход Фёдора был облегчением. С другой же, Машино самолюбие страдало. Это чего же она не разглядела в своём теперь уже бывшем муже, что пришлось по сердцу его замухрышке-начальнице? Леру она ни разу не видела, но что та «замухрышка», знала наверняка!
И опять Марь Сергевна отдалась воле волн и продолжила своё странствие по жизни. Как тот андерсеновский оловянный солдатик. Но у героя сказки, кажется, была любовь - одноногая балерина… У Маши же никого не было.
… Ивана Маша избрала сама. На дне рождения у Зойки (ну, той, с яркой помадой, помните?)
Он был явно моложе Марь Сергевны, и даже говорил ей «Вы» до тех пор, пока она сама не попросила перейти на «ты».
В конце вечера сама к нему подошла и спросила:
- Проводишь?..
- Ну… да, эт самое… Мне в ту же сторону, - прокосноязычил он в ответ.
- А я на машине, так что доставлю тебя прямо к отчему порогу, - пошутила Маша.
- Прикольно! – остроумно отреагировал он.
Всю дорогу до Машиного дома разговор был столь же содержательным. Припарковав машину у подъезда, Марья спросила:
- Зайдёшь?
- А чё, эт самое, можно. Метро только через час закрывается…
… Никогда Маша не была так счастлива, как в эту ночь. Ни-ког-да!!!
И, женщины! Умоляю вас!! Не делайте вы ханжеские лица!!! Может, вот может человек быть счастлив, пусть даже кратко, мимолётно. Счастлив только плотски, без разговоров об «экзистенциализме в балете» и без стихов поэтов серебряного века.
И счастье было так огромно, что три месяца пролетели на едином вздохе. Марь Сергевна даже не заметила, что в городе началось лето с жарой и дождями, детскими криками допоздна во дворе и поливальными машинами утром.
А три дня назад Марь Сергевна вернулась с работы, а Вани-то и нет. И весь вечер ждала. Потом, не выдержав, позвонила.
Трубка ответила (почему-то!) женским голосом:
- Иван? Он в душе…
… потом чуть-чуть помолчала и зло так, насколько может быть злым женский голос, когда его обладательница говорит с соперницей, пусть даже поверженной уже:
- И не звони ему больше, корова старая! Мой он, мой!! А будешь названивать, я тебе двери в квартире подожгу!!!
… Вот и пьёт теперь Марь Сергевна третьи сутки.
А тут вдруг встала, вышла в подъезд, осмотрела свою входную дверь и даже пощупала её. Потом в пустоту подъезда и ночи закричала:
- Ну и пусть поджига-а-а-ет! Теперь уже ничего не жа-а-а-а-лко!..