ГЕРОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ?
Он взмахнул косой и вдруг почувствовал, как тяжело ухнуло сердце, боль подкатила и перехватила дыхание, потемнело в глазах. Он остановился, отдышался… на трясущихся ногах подошёл к берёзе на краю делянки, сел на траву. Сидеть было неудобно, удобнее было бы прилечь на спину, но так показывать самому себе свою слабость не хотелось. Перевалился на бок, встал на колени и, опираясь руками о землю, выпрямился. «Всё ж таки почти восемьдесят», - ухмыльнулся невесело и решил двигать к дому. Наклонился с трудом, поднял косу и горсть травы, вытер травой мокрое железо и пошёл. Останавливался два раза, дышал тяжело… С трудом отворил дверь и почти рухнул на стул. Жена обернулась от печи, взглянула и поняла всё. «Сиди, сиди», - заторопилась, накапала аптечной гадости из пузырька, развела водой и поднесла ему.
- Далось тебе это сено, - проговорила она сначала с сердцем, потом мягче, поскольку знала, как это сердит его. – Может отдать Зорьку?
- Куда?.. А сами без молочка просидим? Да и кто её обиходит как надо? – слова давались ему с трудом.
- Молчи, молчи, отдохни уж. С утра пашешь без роздыха.
Он хотел сказать, что день год кормит, что скоро, может, уйдут солнечные дни и трава будет пропадать, что… но сил не было.
- Ириша, лягу, - пробормотал он.
Жена хлопотала у кровати: скинула покрывало, взбила подушку. Стянула с него сапоги, брюки, расстегнула и сняла осторожно рубаху, помогла лечь.
Мутило… Черная пелена то закрывала свет из окошка, то таяла… Было трудно дышать, но боль, кажется, утихала…
- Помираю, что ли? – подумалось, но легко, без страха. Смерть казалась лёгкой, просто отдыхом после трудной дороги.
- Сашуля, как ты? – услышал вдруг отчётливо и открыл глаза. Удивился – за окном уже было темно. Вечер…
- Сашуль, лекарство прими, - она держала у его рта стакан, поддерживая его за шею.
Он проглотил остро пахнущую жидкость и опустился на подушку. Снова замутило… закружило комнату… потемнело. Выждал. Вроде успокоилось. Видно смерть пришла. Пора. Так надо. Раньше не надо было. Мальчонкой двенадцатилетним носил письма партизанам, тогда от смерти бегал, как мог. Да и не понимал ничего.
А теперь просит вроде: «Смерьть, приходи». Именно так: «Смерьть»,
ласково как-то, не жёстко: «Смерьть»… Устал он.
Помереть надо к утру, когда Иришка спать будет. Чтоб не тревожилась, а проснётся – и всё. На кого её-то оставлю. Сына единственного Сашку родили, когда уже отчаялись – через девять лет после свадьбы. Да и потом не заладилось это дело. На Сашку не оставишь: он и смолоду был какой-то неприспособленный, женился поздно, а шесть лет тому кусанул его клещ. Всех летом кусали, а Сашка - неудачливый: клещ больным оказался. Сейчас Сашка весь перекошенный еле ходит да и на голову ослаб. Энцефалит. Мозговой. Вот оно как.
А внуки? Непонятные они. В город уехали и Тимка, и Наташка. Отучились уже. Дипломированные специалисты. Летом заезжают шашлыки жарить, а осенью – за яблоками, картошкой и вареньем бабкиным. По делу, то есть. И всё. Раньше-то всё лето здесь, как на даче. Да и в зимние каникулы. Здесь он их на лыжи поставил, и теперь ездят они в горы. В Альпы… В Пиренеи какие-то.
А недавно приезжали они с новыми: Тимка - с Людой, а Наташка - с Жориком. Познакомили. Шашлыков поели. Ночевали парами.
«Что ж, - спрашиваю, - на свадьбу не позвали?». А они: «У нас гражданский брак». А если дети народятся? Гражданские что ли будут? А ведь малый – что старый, заботы требует… Не на кого Иришу оставить… Хотелось бы счастливо помереть, а не получается вроде … Замутило снова. Глаза закрыл. Будто провалился куда-то.
Почувствовал на лице дыхание и взгляд. Что-то приятное на руке. Открыл глаза. Она, лёжа рядом, склонилась над ним. «Дышишь хорошо и пульс хороший», - сказала озабоченно, но улыбаясь. Он и вправду чувствовал себя лучше. Вот так лучше помирать. Жил-то он счастливо с Иришей. Вспомнилось, как молодыми семнадцатилетними целовались они в лунную ночь на поляне, как он утомлённый и умиротворённый тем, что сделал её женщиной, утешал её плачущую и уверял, что в эту же субботу они поженятся.
Председатель Сергей Герасимович не хотел их записывать, говорил, что по закону не положено до восемнадцати. Но уломали они его, сказали, что если не запишет он их мужем и женой, уедут они в город на учёбу по комсомольской путёвке, добьются её и не будет двух работников в колхозе. В ту же субботу записал их председатель в правлении. А воскресенье объявили рабочим днём. И опоздали они на работу на 1 час 32 минуты. Проспали. А в те годы действовал ещё закон о двадцати минутах, то есть, если на меньше опоздаешь – выговор и штраф, а - на больше… Ты – вредитель и подлежишь суду. Тюрьма, как за колоски или воровство. Только люди вокруг хорошие были, добрые – записал их бригадир будто вовремя они на работу вышли.
Вот учиться так и не пришлось. Работали. Ему-то ладно, а Ириша - умная, круглой отличницей была. Зато внуки выучились. А недавно Тимка сказал, что здесь ему больше нравится, чем в Людкином коттедже. И Наташка поддакнула. Хорошие они. Счастливым он всё ж таки умирает… Провалился вдруг бездумно в черноту.
Открыл глаза – свет лунный на полу пятнами. Ириша спит вроде. Счастливым он умрёт, на Сашку надежды нет, но за ним и Иришей внуки всё же присмотрят. И вдруг сжало сердце, да так, что невыносимо стало. Ведь сделал он зло Ирише. Давно было. И так тяжело вдруг вспомнилось. Восемь лет уже они ладно прожили, и прислали тогда из города в колхоз агрономшу… Екатерину Георгиевну. Взглянули они только друг на дружку и потянуло его к ней так, что… Уже на третий день сдружились. И в поле, и дома только о ней и думал, о Катеньке. Врал Ирише, что в горком вызывают. Видел, что всё понимает она, почернела вся, а в глаза врал. Обезумел совсем. Год и шесть с половиной месяцев как топором надвое разрубленный. И каждая половина болит… Своей болью… Так что две боли на одного. Спал и с Иришей, чтобы думала она, что у него с той ничего нет. А потом Катя сказала, что не может так больше, что никогда он от Ириши не уйдёт, и всё… Домой пришёл как пьяный, и тут сказала ему Ириша, что ребёночек у них будет…
И ещё зло от него было. С тестем Егором Николаевичем у него с самого начала нелады были. Невзлюбил его тесть, инвалид войны безногий. Почти не разговаривали друг с другом. А в ту ночь выходил он по нужде на двор и, заглянув в открытую дверь, увидел, как тесть уроненные очки с пола поднять старался. Не помог, позлорадствовал даже. А когда обратно шёл, увидел, что тот с кровати упал, на полу корчится. И снова прошёл, будто не заметил ничего. Тёща его подобрала. А Ириша знает? Никогда не говорили об этом. «Господи, прости! Знал бы, что почти шестьдесят лет это помнить буду, разве я… Господи, прости!».
А Бог-то есть? Нет ведь Его. И в школе, и на политзанятиях талдычили: «Религия – опиум для народа». А что в опии плохого-то? Много его – плохо. А если в меру, лекарство – он. «Опиум для народа». А я кто? Народ. Мне бы сейчас в самый раз этого опия.
«Господи, прости!». Тяжело помирать всё же. Грехов много, а отмолить времени уже нет. Да и ерунда это всё – Бога нет… Научный материализм… А тяжело уходить с грехами. «Господи, прости!»… Провалился снова…
Услышал сквозь сон лёгкий мерный шум. Приоткрыл глаза. Ириша хозяйничала у плиты, стараясь не шуметь. На потолке прыгали весёлые солнечные зайцы, значит как всегда она и чай утренний пила, и хозяйничала. А от чая, в блюдце оставшегося, зайцы эти.
Вспомнилось далёкое – откроет утром глаза, а на потолке – зайчата пляшут. Бабуленька заметит, что он не спит уже, подойдёт, погладит по голове и скажет: «Как дела, миленький? Как спалось?». Слёзы вдруг навернулись. А тогда долго понять не мог, откуда зайчики эти; думал, что от бабуленьки. «Странно, - подумал вдруг, - с чего я её как тогда зову. Бабуленькой. Видно к ней иду. Маленьким».
Глаза прикрыл, слёзы скрывая, и почувствовал вдруг руку Иришкину на лбу. Замер. Приятно было. Дышалось легко. Умирать не хотелось. Открыл глаза.
- Как дела, миленький? – она спросила, улыбаясь. – Как спалось? Он выпростался из-под одеяла, спустил ноги на пол.
- Что опять смерьть обманул? – она сказала так же, как он, ласково: «Смерьть».
- Её не обманешь, - он сказал. – Придёт, когда надо.
- А ты помнишь, день-то какой сегодня? – она всё улыбалась. – До Петра-Павла два дня осталось. Ну? Не вспомнил? Любилей у тебя – восемьдесят!
«Вечно ты слова коверкаешь», - сказал он ей было, но осёкся.
«Любилей» - это и годам ровный счёт, и любовь вроде. Смешно получилось.
- Может, полежишь сегодня в честь праздника?
- Докосить делянку надо, нынче день год кормит, - сказал он ей обычные слова, а подумал-то по-другому, помолчал. – До обеда сделаю, а потом – гуляем!
Ухмыльнулся про себя. Ездил он месяц тому в город. Купил ей платок цветной. Припрятал к случаю. Нынче подарит. Радость! А, может, и внуки в субботу приедут?
