Мари Маргарита Франсуаза Эбер привыкла засыпать одна. Она знала, что ее муж – Жак-Рене Эбер либо занят в клубе кордельеров, либо проводит время за подготовкой очередного своего выступления, либо – у своих любовниц.
Мари знала, что ее муж изменяет ей. Между ними никогда не было страсти и неземной любви, но сложилось холодное и вежливое отношение. Она была скорее для Жак-Рене опорой и другом, поддержкой, чем женой.
Они были ровесниками. Революцию помнили тоже примерно одинаково, хоть и Мари пришлось лишиться сана монахини от всего, что вдруг надломилось в обществе, треснуло. Мир, который выглядел надежным, закачался под ее ногами и жизнь, которую она хотела посвятить служению Богу, пришлось посвятить служению дому.
Мари не жаловалась – не привыкла и не умела. Она всегда знала, что есть те, кому гораздо хуже, а значит – ее долг быть сильнее любых тягот мира, поддерживать слабых духом.
Что было иронично? То, что Эбер прикладывал множество усилий, чтобы обрушить образ божьего промысла, как единственного проявления судеб людских. А его жена не могла разувериться, не могла не принимать все печали и скорби, все дни тяжёлой участи без веры!
Однажды она попыталась воззвать к мужу, сказала:
-Побойся гнева господнего, Жак!
Это был ее ответ на какое-то пылкое и горячее замечание, суть которого Мари уже не помнила, потому что в следующее мгновение Жак обрушился на нее:
-Гнева господнего? Ты говоришь о гневе?! Где же был его гнев, когда мы страдали от нищеты и голода? Где же был его гнев, когда оковы гнули нас к земле? Почему же он должен разгневаться на нас тогда, когда мы, наконец, решили поднять головы и увидеть солнце? Я – тот, кто знал голод и холод, нищету и унижение…ты хочешь сказать, что я, защищая других от подобной участи, гневаю господа?
И взгляд его был страшен. Мари дрогнула, потупилась. Она была достаточно робкой в его присутствии и такой оставалась. Ее не покидало ощущение, что в его жизни она занимает какое-то странно место, что он относится к ней с какой-то покровительственностью, особенно ему льстящей…
Жак-Рене быстро загорался и легко перекипал, когда речь заходила о подобных всплесках чувств. прогорев же, сожалел. Увидев потупившуюся жену и, чувствуя вину свою, заговорил он ласково:
-Прости меня, Мари! Это было грубо. Я не должен был говорить с тобой так.
-Это я не должна была вмешиваться, - перетянула на себя вину Мари Маргарита.
-Мы оба совершили ошибку, - подвел он итог, и коснулся осторожно ее руки: с легким досадным чувством отметила она вдруг краем сознания, что и касание его стало совсем другим – более дружеским. Так можно коснуться не жены, а верного друга…
Но Мари научилась уже гнать эту мысль. Она знала, что роль жены для ее супруга имеет другое значение, чем для нее самой и приучила себя подстраиваться.
В дни, когда ему было тяжело – она была рядом. В минуты, когда его терзало раздражение – умела найти слова поддержки. Иногда между ними наступало почти что гармоничное примирение, но длилось оно недолго: Жак-Рене легко увлекался женщинами. Он вообще легко увлекался.
Мари не роптала. Не закатывала скандалов. Вела себя тихо. К тому же, в одно из таких примирений у них родилась чудесная дочь и Мари благодарила бога (тайком, в одиночку), за этот чудесный дар, ведь когда кругом плещет смерть, так радуешься жизни!
Супруг же ее, после рождения дочери попытался уделять семье побольше внимания, но его так гнуло от тоски и непривычного уклада, что Мари, зная деятельную его натуру, не умеющую находить успокоение, сама подтолкнула его к делам, подходя к этому вопросу с мягкой деликатностью...
И Жак-Рене оценил это. Он вообще считал, что ему повезло с женой, и, хотя не испытывал он к ней горячей любви, почти не делил с нею ложе, он старался сделать так, чтобы она не знала о его любовницах – быстро сменяющихся, как и события в этом сумасшедшем времени, когда один день запросто мог изменить события предыдущего и вытащить все слова и действия наизнанку. И вот уже, вчера, тот, кто считался героем, на следующий день порицался, а то, за что его возносили – становилось его карой и клеймом.
Мари догадывалась о многом. Мари не была глуха и слепа. Но в ней было смирение перед веком, на который выпала ее жизнь, сострадание и дочь. Именно дочь стала ей отрадой, перекрыв все неисполненное в полной мере счастье, что могло только выпасть…
Мари Маргарита привыкла засыпать одна, зная, что супруг возвращается поздно, но в этот вечер, только легла она, как услышала, что открылась дверь.
Решила, что почудилось, к тому же – некоторое время, как бы она ни прислушивалась – стояла тишина. Но затем шаги все-таки раздались, но не торопливые, которые обычно выдавали ее супруга, а какие-то тяжелые. Словно каждый шаг давался вошедшему с усилием.
Мари внутренне сжалась. Страх сковал ее тело. Страх не за себя, а за дочь, что так мала… губы зашептали молитву.
Она знала, что дни облиты кровью, что легко исчезают и меняются имена, что возносившиеся еще месяц, полгода и даже несколько дней назад – легко попадают на эшафот. И по мрачности мужа своего догадывалась, куда уже дует ветер…
Но это был Жак-Рене.
Вернее, то, что оставалось от его деятельной натуры, что носилась весь день по городу, появляясь то в одном доме, то в другом, то в клубе кордельеров.
Теперь казалось, что он очень стар, хотя ему было тридцать шесть, даже Мари, зажегшей тусклую свечу почудилось, что ему намного больше! А ведь она сама была даже немного старше! Но лицо… ох, это лицо. И глаза, пылающие когда-то глаза – все выцвело.
Мари поняла: кончено.
Он посидел немного, пугая безмолвием свою жену, а затем, когда ужас тишины достиг своей высшей точки, встряхнулся.
-Я не хотел тебя разбудить.
И голос…тихий голос. Такой голос бывает только у побежденных. У отчаявшихся.
Мари умела быть сильной, когда требовалась отвага. Когда больше не было мужества. Призвав на помощь все, что в ней только было, она решительно сказала:
-Рассказывай всё!
Это было верным ходом. Не так сработало, как она сама ожидала, но Жак-Рене неожиданно улыбнулся, совсем так, как всегда и с неприкрытой иронией отвтеил:
-В одну из ночей поздней осени в городе Алансон родился мальчик, которого назвали Жак-Рене…
Осекся, заметив взгляд жены. Кажется, даже устыдился:
-Прости, Мари. Я всегда был…груб.
-Неважно, неважно! – она обняла его. – Расскажи, что у тебя на душе. Расскажи же! Станет легче. Вдвоем…
-Нет! – неожиданная властность и он оттолкнул ее руку от себя. – Нет, Мари Маргарита Франсуаза, я не хочу, чтобы это выпало нам обоим! Пусть на меня. Я готов. Я всегда был готов. С самой юности я готов к чему-нибудь подобному…
-Ты пугаешь…- теперь уже сама Мари осеклась, увидев взгляд мужа – теперь он был прежним. Теперь не было в его лице старости, он распрямил спину, его взгляд засверкал с новым порывом, пришедшим в буйную душу. – Жак, умоляю…
-Они не посмеют! – он цедил слова сквозь зубы. – Они не посмеют! Я – тот, кто совершил столько славных дел, тот, кто был освобожден из тюрьмы и неизвестности… нет, они не посмеют! Они боятся меня, а это значит, что я – сильнее! Мои сторонники знают меня и на что я готов!
-Жак! – в ужасе, почти что животном и затравленном воззвала Мари и в голосе ее прозвучали слезы.
Жак снова осекся, взглянул на нее так, словно бы вообще забыл о ее существовании и увидел впервые, криво усмехнулся:
-И снова прости! И снова – я груб.
Мари бросилась к нему в отчаянии. Она обещала себе быть сильной, но сейчас, когда мир качался так, как не качался прежде, когда все висело на тонком волоске – и ощущалось это явственно, силы покидали.
-Ну! – супруг отнесся к ней с понимающей иронией. – Женщины, как же вы чувствительны! Встань, встань моя дорогая!
И он сам поднял ее.
-Где же твоя вера? Где же твое смирение и принятие воли небесной? – Жак оправил ее сбившуюся сорочку, вздохнул. – Час уже поздний, Мари. Ступай спать. Я, в самом деле, не хотел тебя будить.
Она вцепилась в его руку. Эбер поцеловал ею руку и мягко высвободился, повторил уже настойчивее:
-Иди спать, Мари! Ты нужна нашей дочери. Не думай о завтрашнем дне, не думай о плохом. Молись, если тебе легче от этого, а я молиться не стану.
Не мигая, затаивая слезы, Мари смотрела на супруга.
-да что же это! – вспыхнул он нарочито. – Ступай спать! Завтра все будет хорошо. Завтра все будет иначе. Иди…да иди же, ну! Я скоро тоже лягу.
Она заставила себя лечь. Даже закрыла глаза и слышала, как ее уж еще долго ходил в другой комнате, что-то негромко себе бормотал, а затем пришел и лег рядом, на самый краешек, не раздеваясь.
Она знала и то, что он не спал. И знала прекрасно, что и ее муж знает, что его супруга лежит без сна, но они не проронили ни звука, не выдали себя.
Мари мысленно молилась. Жак обдумывал свое выступление, в котором решительно готов был призвать к новому восстанию…
Уже догадываясь, что его дни сочтены, и восстание не будет поддержано. Единственное, что он искренне желал, чтобы его жена избежала разделения своей участи с ним.
Наверное, к лучшему и то, что он не успел узнать о том, что это его желание не сбылось…
Примечание:
Жак-Рене Эбер был гильотинирован в возрасте 36 лет 24 марта 1794 года.
Мари Маргарита Франсуаза Эбер была гильотинирована 13 апреля 1794 года.
У пары родилась Сципион-Виржини Эбер. Она стала воспитательницей интерната, вышла замуж за пастора-реформатора и умерла в возрасте 37 лет.
