его обсыпало с утра сухой крупой событийной сутолоки, острые скрупулы забот искололи подушечки длинных мягких пальцев, вонзенных в холодные рваные карманы куртки, огромной и бесформенной; желтая сумятица дня; но вот, настает ночь, забытье – это летние томительные сутки, облака-спруты, кучевые, с прослойками чернильно-сиреневого; щупальца замедленных метаморфоз сияющей бугристой кожи облака; восприятие, вернее, его отрасль, гибкий побег восприятия, магматическая капля, становящаяся раскаленным бронзовым ключом, внедряется в наполеон слоистого сновидения, в тонкие дырчатые блины ярусов, они – словно бархатный сыр, ажурностью извилистых отверстий напоминающий пористый известняк; палаццо из фарфора материи снов, углубляемся в анфиладу зал; при более внимательном взгляде мы начинаем подозревать, что это – одна и та же комната; камин (или врата Иштар?), таблицы мозаичной инкрустации; меняются лишь оттенки их цветов, танцуя вокруг двух опорных средоточий: омлетно-яичного и прожилково-шпинатного зеленого; меняется непостижимо рельефный рисунок изразцов; внезапно понять: все это – Мавзолей, вывернутый наизнанку вглубь полости сна, его гигантское внутреннее пространство не поддается разумению; и в одной из комнат, самой дальней, тайной – Ленин, с собачьими, трагически окаймленными, глазами, с разрезанной и выпотрошенной черепной камерой; он ждет отбытия – белого, стройного, как дредноут, немыслимого, как музыка Бетховена, поезда
закат, дуга берега моря, светло, будто в госпитальной палате, круг погружается под прямую неестественно близкого горизонта; там, точно в утробе зеркала, возжигаются геометрические подводные дворцы, лиловым неоном (в него переплавился холодный свет); прозрачная спокойная толща нарастает и неизбежно скользит на нас
все изменится
