Дети войны

Из серии невыдуманных историй


Войны я не помню совсем. Слишком уж маленьким  был тогда еще. Но несколько эпизодов детской военной жизни в памяти у меня сохранилось.  Жили мы тогда городке Лебедянь, что находился  в  Рязанской  области и куда мама с тремя  своими детьми, мал одного меньше, добралась в июле 1941 года из Литовского города Каунас,  где служил отец. Мама имела педагогическое образование и ее оформили учителем в местную школу номер один, а также медсестрой в местный госпиталь, потому что она, как жена красного командира, перед войной закончила еще курсы медсестер. Медсестрой она работала после обеда, а до обеда работала учительницей. Когда она спала, я не знаю. Потому что я видел ее вечно работающей. Или склонившейся над тетрадями  при свете керосиновой лампы, или шившей что-то для нас за столом. И мы днем с братьями  дома оставались одни. Потом старший брат Юрий, родившийся еще до войны, пошел в школу. А мы, два средних брата, балдели дома одни.  И я не помню, чтобы мы скучали. Но из этих эпизодов ничего в памяти не осталось. Лишь кое что.

И вот первый эпизод из этого «кое что».
 
Это было усталое до невозможности  лицо мамы, по щекам которой текли слезы.  Она сидела за столом, а перед ней лежал пустой бумажный кулек с конфетами от ее месячного сладкого  пайка, пайка  учительницы и  жены красного командира, находящегося на фронте.. Тихие, но очень горькие  слезы,  которые просто лились из ее глаз непрерывными струйками  и неслышно капали на стол. Мы  тогда с братьями съели днем, пока  она была на работе, весь ее  месячный сладкий паек,  который состоял не из сахара, а из комка слипшихся подушечек карамелек.  Мама давала нам по две конфетки на завтрак и на ужин, а все остальное прятала на бордюре окна нашей комнаты высоко под потолком. Когда нужно было мама брала стремянку у соседей и доставала нам  порцию конфет.

А здесь старший брат, ему тогда было семь лет, приболел и в школу не пошел. От скуки и от нечего делать он  предложил нам достать конфеты. Не согласиться мы не могли и стали ему помогать.  Мы пододвинула к окну стол, на стол поставили табуретку, старший брат Юрий залез на нее, средний брат, Николай, ему было  пять лет, тоже залез на стол и  поддерживал Юрия за ноги. Ну, а я, трехлетний соплячек, стоял внизу смотрел на них  и глотал слюни от предвкушения предстоящего наслаждения.

Кулек с конфетами мы достали. Сначала  съели  по одной конфетке, потом еще по одной, потом еще, еще. Короче, мы и не заметили, как навернули все конфеты. А когда опомнились, стали заметать следы. Причем, заметать-то стали по детски, по «страусиному».  Мы набили пустой кулек из под конфет  какими-то ненужными  бумагами и положили его на старое место.

Вечером все выяснилось. Мама сокрушенно опустилась на стул, закрыла лицо руками и тихо, тихо  заплакала. Мы стояли около нее, опустив головы,  с виноватыми лицами. Потом мама встала, вытерла мокрое лицо фартуком, подошла к нам обняла всех троих и прижала к себе:
            --Что же вы наделали, глупенькие мои? Ведь у нас теперь целый месяц сладкого не будет.

И теперь уже заревели мы, трое маленьких лоботрясов! От обиды, от жалости, от военного лихолетья и бог еще знает от чего. Правда, надо отметить, что, где-то через неделю, конфеты у нас опять появились. Мама  достала такой же комочек слипшихся подушечек. Но где и как, нам не говорила.

Второй эпизод.

Мама готовила очень вкусно. Даже из тех продуктов, что могла тогда достать. Особенно хорошо она готовила борщи. Правда, военные борщи были  без мяса и без пережарки, но все равно вкусные. Мама клала в борщи все, что было у нас и что она могла достать или купить в то непростое время. И капусту, и картошку, и морковь, и свеклу, и лук, и помидоры.  А если доставала комбижир, то ухитрялась пережарить и потушить лук с морковью и свеклой пред заправкой. Причем,  картошку перед готовкой она тщательнейшим образом мыла и чистила всегда тоненько  претоненько.  Очистки у нее  чуть ли не  просвечивались. Затем она раскладывала очистки на противень, посыпала солью и ставила  в  горячую духовку. Очистки высыхали и начинали сворачиваться во внутрь, а затем подрумянивались. Тогда мама вынимала противень из духовки  и высыпала очистки в тарелку. Вкуснятина была необыкновенная!

Потом, после войны, когда я уже учился в школе и стал уже подростком,  я попробовал было сделать это наше «военное печение». Сделал, но есть не стал. Показалось слишком уж невкусным.

Третий эпизод.

Запомнилось еще одно военное лакомство. Это были белые мятные пряники, наверное, еще довоенного производства. Потому что они были крепкие, как камень. Их и грызть-то было невозможно. Где их мама доставала, не знаю. Но иногда все же  доставал. Мама заворачивала  пряники в белую чистую материю и разбивала их молотком на кусочки. Кусочки пряников высыпала в тарелку и давала нам полакомится. Мы их не грызли, а сосали. И вкуснее этих каменных пряников у нас тогда не было ничего. Особенно хороши они были с чаем. Правда, заварки, как таковой, у нас конечно же не было. Мама заваривала горячую воду под чай какими-то сушеными листочками.

Четвертый эпизод.

Но иногда мама баловала нас удивительным и ни на что непохожим сладким блюдом. Она приносила домой две три сахарные свеклы, мыла  их чистила и резала на кусочки. Потом закладывала в чугунок и ставила в духовку, периодически помешивая "варево" деревянной ложкой. Тушила свеклу часа два не меньше. Потом добавляла в свеклу немножко хлеба или муки и снова тушила.  В итоге получалось что-то типа каши, сладкой пресладкой и вкусной до невозможности. И мы, три пацана военного времени, уплетали этот мамин чугунок в одно мгновение, совершенно не замечая того, что мама сама это военное лакомство практически и не ела. Все отдавала нам, своим детям.

Пятый эпизод.

Город Лебедянь был построен на горе. И к нему от станции шла дорога, замощенная булыжником. В войну дорога «поизносилась», сплошные  ямы, рытвины, да ухабы. Потом, ближе к концу войны, в городе разместили лагерь для военнопленных  и немцев под охраной колонами стали  водить чинить  эту раздолбанную вконец дорогу. Мы, мальчишки, целыми днями пропадали около них. И удивлялись тому, что они оказывались не такими уж и страшными вблизи. Да и часовые  особенно не препятствовали взаимным нашим контактам.

А немцы развернули настоящий рынок по обмену имеющихся у них личных вещей, таких, как  авторучки, называемые тогда самописками, зажигалки, губные гармошки,  складные ножики, как однолезвийные, так и многолезвийные и даже пластмассовые расчески, сделанные из многоцветной пластмассы.  И мы приносили. Чаще всего хлеб маленькими кусочками, что оставляли от своей домашней порции или вареную картошку. И мы со средним братом Николаем однажды принесли мешочек вареной картошки, что тайком накопали в колхозном поле, и выменяли на нее  губную гармошку! Радости у нас было "полные штаны". Но потом немцев перевели куда-то и мы, пацаны, очень  жалели, что исчез с дороги этот своеобразный,  продуктово-вещевой обменный рынок. По нынешнему, бартер.

Шестой эпизод.

Следующий случай был несколько особенный и я бы назвал его даже эротическим, хотя ничего "такого" в нем не было. Я был почему-то у мамы в школе, в учительской и сидел у окна, листая какую-то книжку с картинками. Окно было большое и  выходило во двор с остатками полуразрушенной кирпичной стены. Во двор зашел мужчина в полувоенной форме, расстегнул ширинку, достал член и начал оправляться. Мама проворчала:
--Хоть бы отвернулся, бессовестный. Прямо перед окнами школы встал.
Я в недоумении глянул на маму и  пожал плечами:
-- Ну, «ссыт» мужик и «ссыт» себе, чего особенного?
Но здесь для меня, для дошкольного еще пацаненка, произошло, невероятное – женщины столпились у окна, глядя на оправляющегося по нужде  мужика. А одна воскликнула:
--  Подвиньтесь, девоньки, дайте получше посмотреть! Ведь я его, родимого,  с самого  41 года не видела.

Почему женщина назвала член мужчины "родимым", я конечно же тогда не понимал. Мал был еще до такого понимания. Но случай запомнился на всю жизнь.

Седьмой эпизод

Я очень хорошо помню солнечное затмение 1946 года. О нем в нашей мальчишеской среде говорили много задолго до его дня.  И мы тщательно готовились к нему. Мы насобирали осколков стекла и  густо закоптили их на огне, сжигая куски резины. А потом смотрели на солнце, с жутковатым удивлением наблюдая, как на наших глазах  исчезает с неба солнце. И сразу же в округе  замычали коровы, залаяли и завыли собаки. Но затем солнца на небе начало становиться все больше и больше. И вновь день стал днем. Затмение закончилось.

После этого дня затмения мои детские военные воспоминания стали приобретать  некую законченную форму.  И я понял, что именно с этого дня война для меня закончилась и  я начал потихонечку взрослеть.

***