("Дорога без конца" А. Асадуллин - https://www.youtube.com/watch?v=W8AiCj8AEDg)
Опять скрипит потертое седло,
И ветер холодит былую рану.
Куда вас, сударь, к черту занесло?
Неужто вам покой не по карману? -
Какими-то вдвойне обидными показались вопросы из куплета мушкетёрской песенки, закрутившейся у меня в голове под перестук вагонных колёс электрички, когда я адресовал их самому себе. И кости нещадно заныли в местах былых переломов, и голова готова была лопнуть от боли в преддверии скорой непогоды.
Житейская неустроенность никогда меня не беспокоила. Во многом благодаря тому, что родился, вырос и большую часть своей жизни провёл в военном гарнизоне. "Солдату лишнего имущества не надо", — это я твёрдо усвоил в самом раннем детстве после многочисленных переездов, когда приходилось самому и грузить в упаковочные ящики и таскать на себе личное имущество. Кое-что постиг-усвоил в этом плане не только благодаря гарнизонному бытию, но и вопреки ему.
Например, привычкой спать только на твёрдой поверхности я обзавёлся на рижской гарнизонной гауптвахте, куда меня определили за нежелание учиться в военном училище. Впервые тогда я пожалел, что у меня вообще есть мышцы - зажатые между костями скелета и деревянным щитом, служившим кроватью, они непрерывно болели, словно их как следует поколотили молотком для отбивания мяса.
С детства мечтал о таблетке, употребив которую можно было бы целый год больше ничего не есть. У матушки, пережившей раскулачивания, оккупацию, партизанский отряд и послевоенную разруху, был просто пунктик какой-то в отношении еды, и не единожды возникали скандалы с ней по этому поводу, когда приезжал домой на побывку. Изобретения таблетки я так и не дождался, но привычку обходиться минимумом пищи в себе выработал. На самом деле, человеку очень мало требуется пищи и прочих благ для нормальной жизни.
Ну, и другую свою детскую мечту реализовал уже после того, как меня комиссовали из армии после ранения – с превеликим удовольствием избавился от нелюбимых с самых ранних лет перчаток-варежек, шарфов-кашне и любых головных уборов, независимо от погоды. В этом помогла любовь к холоду – привычка по утрам обливаться холодной водой, а то и купаться в любую погоду при наличии поблизости водоёма, очень помогала от всяческих простудных заболеваний с юности.
«Не нравятся тебе люди – смастери себе космический корабль, улети на Марс и живи там себе один в своё удовольствие», - от авторского лица рекомендовал Виктор Астафьев в «Царь-рыбе» своему высокомерному и зазнаистому герою. Не знаю, как насчёт личной моей спеси, но именно так я и поступил, когда в прошлом году поймал себя на мысли, что Рига с непрерывной людской круговертью в ней и её окрестностях осточертела мне до последней степени.
Дошло уже до того, что с гораздо большим удовольствием уезжал куда-нибудь на рыбалку с пятницы на выходные, чем возвращался в город. Почти в полном соответствии с рекомендацией Виктора Петровича я и поступил – после непродолжительных поисков в удалённых малолюдных посёлках Рижского взморья снял в качестве жилья летнюю веранду частного дома в полутора часах езды электричкой от Риги и в шаговой доступности от широкой и богатой на рыбу реки. Тем вопрос житейской обустроенности и закрыл.
Но вот что касается самой жизни и цели в ней...
Три года тому назад, залечив на лесоповале в Карелии раны телесные и душевные, опять приехал я в Ригу, уступив уговорам-настояниям старших и умудрённых жизненным опытом двух моих армейских приятелей. Участники Великой отечественной войны-преподаватели военного училища, давшие свои рекомендации при моём вступлении в партию во время учёбы в училище (и схлопотавшие по партийному выговору каждый после моего отчисления из училища), убедили меня всё же получить высшее образование.
- Витя, этот парень должен учиться! - Взяв за грудки и намотав его галстук на кулак, трясли они тогдашнего декана факультета автоматики и вычислительной техники института инженеров гражданской авиации и бывшего своего сослуживца на юбилее высокого армейского чина, куда меня пригласили в силу личного знакомства с юбиляром. Чтобы заодно порешать и мою дальнейшую судьбу.
- Как же я его возьму, если у него в академической справке указано, что он отчислен по нежеланию учиться в военном училище? Это же «волчий билет»! – отбивался декан.
- И правильно сделал, что не пожелал, - вставил своё веское слово подвыпивший юбиляр. – Нечего ему в армии делать – у него слишком светлая голова для армейской службы. Я его с училища помню - его фотография висела на доске почёта.
- Он после этого получил среднее военное образование…. И свою вину кровью искупил! – продолжали наседать армейцы.
- Тем более, - не сдавался декан. – У всех комбатантов психика нарушена.
- Тогда и тебя самого надо гнать взашей с работы, как воевавшего. – Последний аргумент оказался решающим.
- А … у меня мест в общежитии нет для иногородних… Без рижской прописки не имею права принимать. – попробовал он ещё потрепыхаться.
- Не вопрос. Пропишу его на любом военном объекте, имеющем почтовый адрес. Хоть на гарнизонной гауптвахте, - ответил юбиляр, по роду своей службы наделённый соответствующими полномочиями.
В итоге так и получилось – прописали меня в одном из двух полуразвалившихся, но числившихся жилыми кирпичных домов рядом с танковым полигоном в посёлке Адажи недалеко от Риги (всё, что на тот момент оставалось от благоустроенного когда-то военного городка).
Был я принят соискателем на третий курс с условием зачисления в студенты после сдачи пяти экзаменов из-за разницы в учебных программах до зимней сессии. И как-то неожиданно даже для самого себя, несмотря на длительный перерыв в учёбе, после сдачи всех зачётов и экзаменов зимней сессии оказался не только студентом, но и отличником.
Вот только с первого дня не оставляло глубинное равнодушие ко всему происходящему со мной. Студентом я был, по сути, только когда учился на третьем курсе, а на старших курсах появлялся в институте лишь для досрочной сдачи зачётов и экзаменов, когда получил свободное посещение, как член сборной Риги и Латвии по боксу. Прилежание и усидчивость мне не были свойственны, увы, потому выезжал на заложенных природой способностях – фотографической памяти и приличной оперативности мышления. Не один преподаватель констатировал наличие у меня здравого смысла в гораздо большем количестве, чем знаний учебного предмета. И всё время учёбы в институте не оставляла меня самого мысль: «Зачем мне всё это»?
Виной было то самое комбатантство – участие в боевых действиях.
Как-то сразу всё поменялось, когда я впервые увидел через прицел автомата не мишень на фанерном листе, а силуэт живого человека. "Целишься в другого, а попадаешь при этом в самого себя", – сработала эта непреложная истина, и с тех пор собственная жизнь стала восприниматься каким-то затянувшимся сном, который ко мне имеет чрезвычайно малое касательство.
Помогло справиться до некоторой степени с этим глубоким внутренним разладом полученное ранение, как ни странно. Много нового вообще узнаёшь о себе, окружающей действительности и мироустройстве в целом, когда тебя убивают (правда, выглядишь и ощущаешь себя после того иногда весьма неважно). Кроме всего прочего, на войне пробуждаются такие глубинные тёмные силы, наличие которых в самом себе даже представить не мог. И неизвестно ещё, куда вывезли бы меня кривая да нелёгкая, если бы не лишился я надолго сил, энергии и подвижности – опять пришлось заново учиться ходить, говорить...
Но самая большая опасность поджидала, когда выкарабкался и справился с болячками – с обретённым жизненным багажом теперь предстояло как-то жить.
Впрочем, и предыдущие жизненные приключения, начиная с клинической смерти в пятилетнем возрасте, внесли свою лепту в мировоззрение.
После всего этого, как сказанное лично мне собратом по несчастью, стал я воспринимать слова Ремарка, которые раньше читал лишь как некое бонмо:
«Ты причастен к ордену неудачников и неумельцев, с их бесцельными желаниями, с их тоской, не приводящей ни к чему, с их любовью без будущего, с их бессмысленным отчаянием.
Ты принадлежишь к тайному братству, члены которого скорее погибнут, чем сделают карьеру, скорее проиграют, распылят, потеряют свою жизнь, но не посмеют, предавшись суете, исказить или позабыть недосягаемый образ – тот образ, который они носят в своих сердцах, который был навечно утвержден в часы, и дни, и ночи, когда не было ничего, кроме голой жизни и голой смерти».
Умолчал, правда, Эрих Мария в своих трудах (а перечёл я все его произведения и в разных переводах от корки до корки), что к чему угодно готовы впредь члены этого братства - жить взаймы или даже тенью в раю, - но только не к тому, что принято называть нормальной человеческой жизнью.