Собаки в городе

­­­­C­разу оговорюсь, я не считаю себя знатоком собак. То, что решился сказать о них несколько слов, это всего лишь желание стороннего наблюдателя поговорить о явлении, к которому он неравнодушен, и уж совсем не для того, чтобы стать на сторону одного из двух непримиримых лагерей: почитателей собак и их воинствующих противников.
Что мне особенно нравится в собаках так это то, что они разные. У каждой породы неподражаемая внешность, а про характеры и говорить нечего. Но именно эти обстоятельства создали прям-таки неразрешимую задачу, когда я задумал обзавестись четвероногим приятелем. К слову сказать, она и по сей день не решена. Должно быть  оттого, что я никак не могу до конца разобраться в самом себе. Если когда-нибудь мне удастся все-таки сделать это, то выбор собаки произойдет сам собой. Так, во всяком случае, представляется мне.
Наверное  не у меня одного мелькала мысль при виде устрашающего вида сторожевого пса: вот он не просто верный друг, но еще и надежный защитник. Что не говорите, а представительная внешность всегда действует завораживающе. Может поэтому среди разного рода начальников, всегда больше таких, у кого и рост повыше, и вид повнушительнее.
Если что смущало в таких собаках, так это их размеры. В малогабаритной городской квартире, где и одному-то особо развернуться негде, ужиться с ними, ясное дело, не очень легко. А тут вдруг соседка по подъезду, живущая этажом ниже, завела огромную, с каким-то голубоватым окрасом, овчарку. Попадаясь навстречу этой зверюге, я тут же почтительно уступал ей дорогу и чувствовал у себя на загривке непрошенный холодок, когда пес удостаивала меня ледяным подозрительным взглядом. При этом хозяйка, что называется, цвела и пахла, а однажды, когда я в очередной раз посторонился, пропуская устрашающих размеров псину, понимающе улыбнулась и покровительственно  сказала:
- С тех пор, как у меня появилась Нотти, я стала, прямо, другим человеком. Она научила меня самоуважению. Когда я теперь иду с ней по улице, передо мной все, как один, расступаются.
Я хотел поправить, что расступаются не перед ней, а перед ее собачарой, однако присутствие рядом угрюмого животного, как-то не очень располагало сказать соседке правду.
Этот разговор заставил меня призадумался, не чувство ли собственной неполноценности двигает мною, когда я помышляю о служебной собаке. Дескать, она, как и для соседки, станет мне нечто вроде подпорки для придания веса собственному самомнению.
Ни к какому определенному выводу я не пришел. К тому же вскоре не на шутку увлекся охотой и, вроде как, стал определяться, какой породы собаку хотелось бы мне взять себе в сотоварищи. По тогдашнему моему мнению, пес, в первую очередь, должен был придать моей, сегодня напрочь уже забытой страсти, некую законченную основательность. Но, пока я раздумывал, на какой породе окончательно остановиться, два случая заставили меня радикальным образом пересмотреть свои взгляды.
В охотничьем коллективе, в котором я состоял, был некто Вялов. Однажды, когда мы возвращались с утиной охоты, нам встретился местный житель из села, прилегающего к охотничьим угодьям. Впереди мужчины трусил неказистый черно белый спаниель. Ружье у аборигена отсутствовало, и, тем не менее, он весь был обвешан тушками диких уток.
Вялова страшно заинтересовало это обстоятельство. Он разговорился с туземцем и узнал преинтереснейшую историю. Каждый раз, когда заканчивались дни, разрешенного отстрела уток, этот старожил отправлялся в угодья, и его пес отыскивал в зарослях камыша многочисленных подранков и благополучно доставлял их своему предприимчивому хозяину.
Рассказ оборотистого автохтона, видимо, произвел сильное впечатление на Вялова. Во всяком случае, он вскоре обзавелся щенком шотландского сеттера.
Через год щенок превратился в поджарого, огненного окраса, красавца пса. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы сообразить – это прирожденный охотник. Что говорить, не я один, все завидовали Вялову, когда впервые увидели Годо, так звали эту собаку, на утиной охоте.
Мне он сразу показался живым воплощением бьющей через край жизни, а едва мы оказались в охотничьих угодьях, в него и вовсе, будто вселился какой-то бес. Скорее всего, очутившись на природе, он ошалел от множества непривычных запахов и от возбуждения носился по округе, жизнерадостно распугивая на своем пути все живое, с такой скоростью, что казалось он умудряется устремляться во все стороны сразу.
Стрелок из Вялова всегда был никакой, но на этот раз в самом начале охоты ему удалось подстрелить чирка, есть такие утки размером не больше голубя, и тот упал на открытую воду, задрав неподвижно в небо свои перепончатые лапки. Само собой, Вялов послал Годо за уткой.
Я стоял неподалеку и отлично видел, как пес, оставляя за собой буруны, стремительно поплыл за своей первой добычей. Сейчас я абсолютно убежден, что Годо не собирался причинять чирку никакого вреда. Полагаю, он только собирался обнюхать его, но, едва морда собаки коснулась подранка, тот мгновенно перевернулся и что есть силы заколотил лапами по морде сеттера. Ошарашенный такой наглостью огненный красавец с позорной стремительностью дал задний ход, а чирок поднялся на крыло и потянул над водой к близлежащему камышу. По нему никто не стрелял, боясь зацепить дробью незадачливую псину. После этого случая ничто не могло заставить Годо приблизиться к утке, и ничего, кроме хлопот, он не принес своему хозяину.
На той охоте Вялов так ничего и не добыл. Собаку его я больше не видел, а Вялов на вопросы, куда она делась, упрямо отмалчивался.
Вспоминая этого сеттера, я думаю, славный все-таки это был пес, хотя и без царя в голове, но добрый и жизнерадостный.
В том же сообществе охотников состоял мой ровесник, бородатый Жека, большой фанат гитары и ночных посиделок у костра. По моем наблюдениям, охотником он решил стать, впрочем, так же, как и я, по неким романтичным соображениям.
Как-то этот бородач объявил, что по случаю, по какому он не распространялся, приобрел себе четвероногого друга, и, когда мы купили лицензию на отстрел диких коз, не преминул взять его с собой в лес. Оказалось, что это был типичный лопоухий кокер спаниель. Не понятно, с какого перепугу, Жеке втемяшилось в голову, будто в нем есть способности гончака.
Длинной дорогой до охотничьих угодий Жека без устали убеждал нас в тонком чутье его Лады, а, главное, в ее умении, как он это определил, так и осталось для всех загадкой, цепко идти по следу зверя.
Первый загон у нас вышел холостым. Те, кто стоял на номерах, так и не дождались зверя, то ли его в этом месте не было вовсе, то ли он ушел не замеченным в зазор между загонщиками и номерами.
Последним на просеку, где стояли номера вышел Жека, но Лады с ним не было. Не появилась она ни через четверть часа, ни через полчаса. Напрасно Жека звал ее, пока не сорвал горло. Однако никто не предложил ему бросить кокера на произвол его собачьей судьбы. Одного взгляда на убитого горем Жеку было достаточно, чтобы понять – он без Лады из леса не уйдет.
На этом наша охота в тот день окончилась. Всю оставшуюся часть дня мы искали потерявшегося кокера. Когда же под вечер он неожиданно пулей вылетел из зарослей орешника, то неизвестно кто, Жека или его пес, радовался этой встрече больше.
На обратном пути председатель нашего охотничьего сообщества, Иван Коростылев, долго смотрел на кокера пристальным взглядом, прежде чем с чувством проговорил:
- Сука ты, Лада.
- Конечно, сука, - безмятежно согласился Жека, ласково почесывая дремлющего у него не коленях пса за ухом. – Ясный перец, она не кобель.
В ответ Иван только вздохнул и молча покачал головой. Ну что тут скажешь?!
Потом с Жеки, конечно, было взято слово, что впредь он никогда не станет брать на коллективные охоты свою обожаемую псину, да он, по-моему, и сам уже не собирался делать этого.
После этих двух случаев я окончательно осознал, что, живя в городе, даже из самой породистой собаки, довольно сложно воспитать себе толкового товарища по охоте, а, просто, заводить себе живую игрушку, мне не хотелось. Особенно, после того, как у своих знакомых я увидел бордер-колли, пса черно-белого окраса, с умными глазами и нрава проверенного временем друга.
Никогда прежде я не видел ни в ком столько дружелюбия и желания ничем не омрачать с кем-то отношения. Однако хозяевам, видимо, этого было мало. Они с гордостью демонстрировали знакомым чудеса дрессировки, заставляя собаку проделывать, прям-таки, цирковые номера: ходить на задних лапах, прыгать сальто-мортале и проделывать по первому слову другие замысловатые штучки.
Поначалу это показалось забавным, но мало-помалу у меня окрепла обида за умницу пса, преданность которого эксплуатировалась подобным образом. Впрочем, могу ошибаться и бордер-колли, с чем черт не шутит, сама мечтала об артистической карьере, но вместо залитой яркими огнями арены вынуждена была довольствоваться зрителями в стесненных домашних условиях. Так что, вполне возможно, я напрасно вообразил, что в глазах донельзя добродушной собаки, когда мы встречались  взглядами, явственно читалось: «Ты даже не представляешь до чего мне неприятны все эти упражнения, но ничего не поделать, ведь я так люблю своих хозяев».
Должно быть, это связано с тем, что любые номера с дрессированными животными вызывают в душе у меня протест. Муштровать их, с праздной целью удивить кого-то невиданными трюками, представляется мне болезненным любопытством: насколько можно далеко зайти, чтобы заставить животное жить не своей жизнью. А как можно говорить о любви к кому-нибудь, если у него отбирают самое главное: его природное достоинство.
Все собаки, о которых я говорил до сих пор были более менее окружены заботами своих хозяев. Однако на свете существует многочисленный класс псов, которые живут сами по себе. Само собой, я говорю о дворнягах, этих люмпенах собачьего мира.
Во дворе, в котором прошло мое детство, всегда находила себе пристанище какая-нибудь беспородная псина. Возле сарайчика, где дворник хранил нехитрые реквизиты своего ремесла, мы, мальчишки, соорудили из подсобных материалов собачью будку, в которой жил очередной собачий беспризорник. Одну из этих собак я не могу забыть до сих пор. У нее был огромная голова стаффордширского терьера и несуразно длинное туловище на коротких лапах, как у бассета. Казалось, что этот нелепый пес был вылеплен каким-то неумелым скульптором и потом оживлен для какой-то неведомой мне цели. Вспоминая об этой собаке, мне всегда на память приходят картины Модильяни: те же гротескные формы головы, изломанные линии тела и невыразимая печальность взгляда.
Он был молчалив этот пес. Во всяком случае, я не припомню, чтобы я слышал, когда бы он рычал или лаял. Но, главное, что притягивало меня к нему, были его глаза. Они светились такой грустной мудростью, что, встречаясь с ними взглядом, я замирал, и, если рядом не наблюдалось других мальчишек, известных пересмешников, подолгу стоял неподвижно перед этим, неизвестно какими судьбами оказавшемся в нашем дворе, одиноким созданием. Мне мерещилось, да, пожалуй, и теперь так кажется, что мы смотрели одинаково на мир, тщась найти в нем