Как-то у Ивана Тургенева один из его героев озаботился вопросом: «Отчего это молодые люди нашего брата – старика никогда слушаться не хотят?» Убедительного разъяснения своему недоумению он так и не дождался. Мне же доподлинный ответ приоткрылся, когда я неделю отработал на заводе мастером производственного обучения. А иначе так бы и прибывал в совсем уж полном неведении, но, как говорил поэт, случай подстерег.
Однокорытник Прокопенко, - он первым из нашей институтской группы в начальники выбился (принял под свое крыло на заводе учебный цех), - попросил на неделю подменить в его хозяйстве мастера производственного обучения.
В педагогике я был профан профаном, но решил: «Испытаю-ка себя в этой ипостаси», - и согласился не долго думая, потому что и предположить не мог, как обернется дело. Считал, что кому-кому, а каким-то юнцам рассказать про их будущую специальность труда не составит, да и кое-какой производственный опыт как-никак имеется – есть чем поделиться с племенем младым, незнакомым.
Ага! В первый же день я почувствовал себя ни дать ни взять обезбашенным искателем приключений, оказавшимся вдруг в гуще подозрительно странного племени и теперь остается только ходить, да оглядываться.
Донельзя одиноко, доложу я вам, было мне в окружении четырнадцати юнцов, отчего первоначальная растерянность уступила вскоре место горечи, которая, впрочем, быстро сменилась тревогою.
Одним словом, на третий день я прям-таки кожею ощутил, что вызревает революционная ситуация. Ну, это, как всем известно, когда верхи не могут, а низы не хотят. Пренеприятнейшее, надо заметить, чувство.
Нельзя сказать, что не делал попыток найти общий язык со вчерашними школьниками. Делал и не однажды, но неизменно терпел фиаско.
А что вы хотите? Достает, скажем, в перерыве между занятиями один из юнцов некий новомодный гаджет и врубает во всю ивановскую музыку (это была группа Greenday) и принимается, как бог на душу положит, отстукивать по столу ритм песни «Dreaming». Помнится, подумалось мне: «Стучит будто какой-то неандерталец». Не выдержал я кошачьего концерта, подхожу к домодельному меломану и говорю:
- Ты музыку слушай, - и сам отбил ему ритм.
Не скрою, старался не ударить в грязь лицом, и ведь неплохо получилось, даже самому понравилось. И что? Оценил он? Как бы не так. Пожал равнодушно плечами, мол, экая невидаль, а потом как отрезал:
- Бетховен тоже не сразу артистом стал, - и ничтоже сумнящеся продолжил отбивать свою какофонию.
«Какой упрямец, - только и подумал я. – Как вот приноровиться с ним разговаривать?»
В другой раз возникает передо мной одно из этих юных созданий с лицом херувима и озабоченно интересуется, какую зарплату будет он получать, когда станет полнокровным пролетарием. Я добросовестно принялся толковать ему о разрядах и тарифах, но, не дослушав, перебил он меня на полуслове, изумившись:
- Так, значит, в этом году я не куплю себе машину?
Не скрою, опешил я. Все-таки взял себя в руки и начал было:
- Как бы тебе это объяснить…
И осекся, потому как вижу, что не скажи, все нравоучительно выйдет, а таких слов он уже успел вдоволь наслушаться за свою недолгую жизнь.
- Сколько же это надо работать мне, чтобы купить ее? – спрашивает снова этот венец творения.
Спросил и ждет, и взгляд его мало помалу полнится укоризною, будто он агнец божий, а я его обморочить собрался. Вот и взывает он, чтобы я вспомнил слова Господа нашего: «Но да будет слово ваше: «да, да»; «нет, нет», а что сверх этого, то от лукавого».
А еще был Гордеев. Тот всегда хоть на минутку, да опаздывал на занятия. Ну, а когда он однажды на добрые четверть часа с утра застрял где-то по своим делам, да еще вошел с независимым видом в класс и вразвалочку по обыкновению направился к своему месту, сдали у меня нервы, заорал я:
- Стой!
Он же, обратив ко мне лицо, с оскорбленным достоинством ответствовал:
- Чего это вы на меня голос повысили?
Как пить дать, наговорил бы я ему много чего в тот миг, о чем по прошествии времени сам пожалел. К счастью же, молнией мысль в голове сверкнула послать его к Прокопенко, чтобы тот воочию узрел, какой контингент подсунул мне. Так и сделал, и вот тут меня ожидал сюрприз.
Проходит десять минут, двадцать – нет Гордеева. Перерыв, наконец, а где подопечный мой неизвестно – думай, что хочешь. В общем, не теряя время поспешил я за советом к Прокопенко, размышляя по дороге на второй этаже, отчего это молодые люди все как один самоуверенны. И как подчеркнуто ведь самоуверенны. Должно быть, потому, что нет в них тревожности, от которой многие говорят всегда надвое…
Тут пресеклась моя мысль и почему, как вы думаете? Увидал я Гордеева, усердно моющего в коридоре пол. Мотнул головой, дабы убедиться, что не привиделось это, и незамеченный им нырнул в комнатку, приспособленную Прокопенко под свой кабинет.
Однокурсник встретил меня вопросом:
- Как там твой, все еще драет пол?
- В поте лица, - подтвердил я и полюбопытствовал. – Как ты подрядил его на такое?
- Уборщица неделю болеет, а пролетчика этого на место надо ставить. Глянь, что он про тебя написал.
И Прокопенко протянул листки из тетрадки в клеточку.
Вверху на первой страничке печатными буквами было выведено: «Объяснительная».
Привожу дословный текст этого документа.
«Я, Гордеев Николай Кириллович, после школы взялся за голову и, как мне сказал отец, поступил на этот завод, потому что он с большой репутацией. Специальности у меня нету, и я направлен был учиться на токаря под начальством мастера, который знает о токарных станках все, что мыслимо знать о них одному человеку, отчего он себя высоко над всеми ставит. Каждое его слово в классе я стараюсь намотать на себя, но сегодня у меня случилась ситуация. Как сотрудник этого здания, я пересек проходную очень рано и собрался идти на рабочее место, но чувствуя себя простуженным и чтоб не было осложнений, я зашел в заводской буфет попить горячего чая. Когда я выпил стакан, я понял, что одного мало, и мне пришлось купить еще один. Пока я его пил, начался рабочий день, и я немного опоздал в класс. Мастер с этого оказался в шоке. Он всегда культурный человек в хорошем смысле этого слова, но в этот раз у него резко нарушилась разговорная речь. Он облокотился головой об стол и начал кричать в мою сторону, не имея на это никакого морального права. Чтобы ругать мое опоздание и обсудить мое поведение, надо углубиться в глубину событий у меня дома вчера вечером.
Отец мой с утра, обычно, как все, а вечером может быть всякое. Вчера он чуть-чуть был очень выпивши. Наверно, получил зарплату, а это всегда для него праздник души и тела. Мать хотела уложить его спать, но он укладываться не стал, а надумал воспитывать меня и попрекать дармоедством. Я сказал, что теперь я тоже рабочий человек, а он стал смеяться и бить меня по лицу. На мою защиту подняла голос мать. Тогда отец сильно толкнул ее и сказал: «Не позволю, чтоб мое семя на меня язык поднимало». Я не стерпел и сказал, чтоб он не смел притеснять при мне мать, но от этого он только хуже взъярился, сгреб охапкой меня и выкинул из квартиры. Сначала я гулял по улице, а потом сидел в подъезде и ждал, когда уснет отец, чтобы мать могла открыть мне дверь и пустить в квартиру. Очень может даже быть, что в подъезде я сильно промерз, потому что утром у меня стало першить в горле. Чтобы опять не спорить с отцом, я ушел на завод, пока он спал, и даже не успел попить чая. Вот как действительно обстояло дело, и почему я опоздал на работу».
Я дочитывал объяснительную, когда дверь приоткрылась и в комнату заглянул Гордеев.
- У вас тут тоже вымыть? – деловито спросил он.
Прокопенко ответил не сразу. Вначале он как-то раздался в плечах, приосанился и только потом великодушно проронил:
- Не надо, уборщица придет - остальной порядок сделает, - и, встав из-за стола, прибавил. – Идем, работу твою проверим.
Мы вышли втроем в коридор. Он был вымыт на совесть. Прокопенко окинул его взыскательным взглядом и, не найдя к чему придраться, проронил с небрежной медлительностью восточного владыки:
- Сойдет на первый раз, - потом повернул лицо к Гордееву и продолжил. - Прочел я твои измышленья. Нету в них никакой конкретики. Ты хотел, чтобы я тебя защитил против мастера, но объяснительная твоя она о чем говорит? Что он тебе дал и раздал, как положено. На будущее заруби на носу: по всем вопросам, что говорит мастер, отнесись серьезно, или хочешь, чтоб я о тебе опять стал неправильно думать? – тут он сделал паузу и назидательно прибавил. - Больше не опаздывай, да и на отца критику не наводи. Ты сначала долги свои ему отдай. Я его знаю – он расточник, каких мало. Это ты пока ходячее недоразуменье. Возьмись за голову, а не то, кроме как плохо, ничего хорошего не будет. Научись своими извилинами в голове шевелить.
- Чуть-чуть долго думаю, - согласился Гордеев.
- Вот-вот, - одобрительно подтвердил Прокопенко. – На будущее скажу: прежде чем сделать что-то, раскинь мозгами, что в этом есть хорошего, - и, по-отечески потрепав моего подопечного по плечу, ободрил. – У нас не только время, но и люди бегом меняются. Сделаем из тебя человека. Так? – повысил он на самую малость голос.
Парнишка тут же испуганно встрепенулся и, вытянувшись в струнку, по-солдатски бухнул:
- Спасибо.
«Эк, ловко он управляется с ними, - завистливо подумал я, - а они и пикнуть не моги», и грустно стало от собственной ущербности. Сколько лет ведь на белом свете живу, а куда ни ткнусь, везде не мое. Вот и педагогика тоже для меня оказалась закрытой дверью. Хоть лоб себе расшиби, а славы А. С. Макаренко или Ушинского К. Д. нипочем не добиться. А ведь на полном серьезе считал когда-то, что все по плечу.
Прокопенко еще не раз потом предлагал позаниматься с его беспокойными подшефными, убеждая, что уменье, мол, дело наживное, но я безоговорочно решил по примеру Понтия Пилата умыть руки. Да и посудите сами, какой из меня мастер производственного обучения? Вот и я о том же.
