Заговорщик
В полумраке вечерних сумерек, вползших в лесные владенья раньше, чем темень овладела лугами открытых просторов, думы неожиданно густеют. Только что с интересом слушавший отца Исэндар, теперь идет молча, спрашивать ничего не решается, и настолько погружается в мысли, что заметно вздрагивает от касания отцовской ладони, опустившейся на плечо.
– Твоя хмурость и в ночи еще останется заметна, – заговаривает он мягким, добродушным голосом, молчит немного, а затем добавляет тише, слегка наклонившись вперед: – Неужто опять у кузнеца чего-нибудь стащил?
Мальчик вмиг отскакивает вперед, разворачивается и встает, широко поставив ноги и сжав кулаки.
– Ничего я не… да много ты понимаешь!
Старик тихонько, по-доброму усмехается.
– Значит, все-таки стащил?
Исэндар отворачивается и продолжает шаг, но теперь идет быстрее, лишь бы отделаться от неприятного разговора. Если мать нещадно порет, что слезы удержать никак не выходит, то с отцом еще хуже: он только улыбается, никогда не ругает, но говорит и смотрит так, будто все мысли читает без малейшего усилия.
– Хм, вот как? – продолжает старик. – Сильно мать ругалась?
И злость берет оттого, как легко он это делает, а все равно не выходит противиться ни мгновения. Взгляд начинает съезжать вниз, голова опускается и гнет шею так сильно, что можно почувствовать, как между лопаток натягивается кожа.
– Угу.
– Била?
Мальчик вздыхает.
– Угу.
Отец вздыхает следом.
– Ну, тут ничего не поделаешь, – говорит он с легкой, едва заметной печалью в голосе. – Ты бы и сам уже понять давно должен, что не стоит мать сердить. Тебе, может, трудно понять, но не зря она, не со зла тебя лупит.
– Ага! – обижается мальчик чуть не до слез, чувствуя, как до сих пор жжет ягодицы от материнского урока, даже ухо и то все еще щиплет. – От любви большой!
Старик рассмеивается.
– Верно-верно, – поддакивает он. – Хотя, так оно и есть. Тебе сложно понять, оттого что ты мал еще, чтобы знать ее чувства.
– Ничего я не мал, – сердится Исэндар. Он старается держать себя в руках, но голосом все равно выдает свое недовольство, которое ни за что не отважится высказать матери в глаза, но которое так и просится на язык. – Да мне… да еще год, как мне уже на войну можно! Да мне и сейчас можно. А как год пройдет, я сразу и уйду… если раньше не сумею…
– Не спеши к смерти, – улыбается старик позади, не желая отставать. – Успеешь еще. Всегда успеешь. Это жизнь не ждет, а смерть, когда бы ни пришла, всегда кажется внезапной и преждевременной.
– Пф… не надо меня учить… не пастух…
– Ха-ха! Ну, будет тебе обижаться…
Старик вместе с сыном выбирается из деревьев, но и снаружи уже успевает поселиться вечерний полумрак, а за спиной, в лесу, остается уже одна лишь кромешная тьма.
– Слушай, Исэндар, – вдруг останавливается отец. – Хочешь, расскажу, зачем тебя мать так сильно бьет, что у тебя каждый раз аж ноги по сторонам ходят?
Мальчик хмурится, сердится с детской наивностью, но такой вопрос сразу же выуживает из недовольных мыслей буйный интерес. Ведь, кроме прочего, если знать, чего мать так злится, может даже получится как-то ее уговорить отпустить будущего героя живоземья, на войну.
– И зачем? – спрашивает мальчик сдавленным голосом, будто пытается удержать вопрос.
– Ты братьев хорошо помнишь?
Исэндар немедленно вздыхает с такой усталостью, будто в тысячный раз готовится выслушать одну и ту же историю.
– Погоди. Не спеши, – продолжает старик. – Ты ведь должен помнить, что они тоже хотели…
– Да знаю я! – перебивает мальчик нетерпеливо. – Они на войну пошли, да не вернулись, а я пойду и… что? Тоже не вернусь? А потому лупить меня надо так, чтобы по три дня заживало потом? Да так еще больше уйти хочется, чтоб ты знал!
Старик вздыхает опять, но на этот раз медленно и устало. Он выпрямляется, делает шаг и идет дальше.
– Значит, все же мал еще, – заговаривает он, не торопясь.
– Да ничего я не мал!
– Хех. Мал. Как древо, что ростком не может видеть горизонт, стремится к небу, но лишь потом, возвысившись над собратьями, способно узреть, насколько мечта его недостижима.
Повисает молчание. Старик ничего не добавляет, а Исэндар и не может ничего ответить. Простые, но красноречивые метафоры отца всегда ставят в тупик, так или иначе. И чем дольше идет разговор, чем больше можешь спорить, тем тяжелее оказывается выбраться из этих словесных ловушек.
– Да ничего я не мал! – Наконец, выпаливает мальчик, когда в пламени его недовольства разгорается теперь еще и осознание собственной немощности. – Пастухов иди дальше учи своей мудрости! Болтаешь только! На словах-то ты все знаешь! Вот и шел бы драться!
– Из множества путей… – начинает старик, но не решается заканчивать мысль, глядя вслед сорвавшемуся с места сыну.
– На словах-то ты все умеешь! – кричит Исэндар, убегая. – Вот и наговори себе одежду! Дом наговори! Все наговори…
А затем его голос быстро глохнет и пропадает, и до самого дома приходится старику идти одному. Хотя, это нисколько его не расстраивает, и отец мальчишки, снисходительно усмехнувшись и помотав головой, отправляется дальше неторопливым шагом.
За ужином мальчик не появляется. Делает вид, будто бы убирается в курятнике, хотя сам только стучит утварью, да иногда бьет ногой по деревянному ведру. Впрочем, обмануть такой хитростью у него все равно никого не получается.
– Ну, сейчас я ему… – поднимается Обит с кривого табурета, собираясь проучить сына, но муж ее останавливает, мягко придержав за руку.
Он только улыбается и мотает головой. Женщина миг глядит, снова опустившись на табурет, ничего не говорит, но потом не выдерживает и наклоняется ближе.
– Так ведь же ж…
Старик вновь качает головой и улыбается еще мягче. Он держит супругу за предплечье, мягко гладит пальцами ее грубую, одеревеневшую от труда и лет кожу, и так уговаривает, без слов, ласковым взглядом и нежными прикосновениями, тепло которых за все годы не остыло.
Хотя саму Обит это лишь смущает. Кажется, не может уже даже муж покуситься лаской на ее постаревшее тело, а потому она недовольно оттягивает руку.
– Работать не заставишь, – жалуется она тихонько, опустив взгляд в тарелку. – Целый день сидел, а теперь стучать. Дать бы хорошенько, чтоб от работы впредь не бегал.
Старик пододвигает свой табурет ближе.
– Сам поймет, – говорит он. – Чужой ум мудрости не учит.
Женщина вздыхает и нахмуривается.
– Легко тебе говорить, – поднимает она глаза, не заметив, как снова рука супруга легла на ее предплечье и теперь безуспешно, но старательно легкими касаниями пытается разгладить сморщенную кожу. – Ты же не видишь, как мне его гонять приходится, чтобы сделал чего. Раз ему скажешь, два, три – ничего! Пока не дашь, как следует, так не сдвинется, лентяй.
Муж ей по-прежнему улыбается.
– Это кажется.
– Пхых! Да чего ж кажется-то?
– Кажется, потому как, ежели самому ему надо будет, так он живо сделает, – объясняет супруг. – Когда шалаш ему взбрело строить, мол, жить буду там, как настоящий воин, так он за день управился. И, надо сказать, лучше, чем можно было бы ждать.
– Да ну и кому он сдался этот шалаш, а? А работать-то?
– Ну, не сердись, не ругайся.
Женщина отмахивается, но злость в ней гаснет мгновенно от одной лишь просьбы, сказанной нежным, заботливым, хрипловатым от старости голосом. Она не обращает внимания, что звуки в курятнике уже пропали, не замечает взгляд старика, обратившего на тишину внимание.
– Вон, писать и читать он резво научился.
И вновь Обит взмахивает свободной рукой, вторую оставляя для ласковых поглаживаний мужа и уже не пытаясь ее отнимать.
– Да ну и чего ему?
– Как же? – улыбается муж. – Даже среди воинов ценятся особо те, что умеют писать и читать, хоть бы даже и криво, лишь бы разборчиво. Из сотни, пожалуй, всего несколько таких отыщется, а то и из целой тысячи. Таких воинов берегут особо, да попусту в бой не шлют, уж в первых рядах точно.
Не успевает женщина рассердиться, как дверь в курятник распахивается.
– А вот и не буду я ни писать, ни читать! – заявляет Исэндар. – Никогда!
Мать хмурится, отец улыбается, а сам мальчик уже и не пытается скрывать, что подслушивал.
– И я, ежели надо, хоть дом целый построю! Вот так! Только мне оно и даром не надобно!
– Так построил бы уже! – тут же откликается мать, такая же горячая и вспыльчивая спорщица, как и мальчишка, нравом похожий на нее, как две капли воды. – Чего сидишь на заду, ведра в курятнике пинаешь?! Сделай избу, раз такой молодец!
– А вот и сделал бы, – с сердитой, но довольной ухмылкой отвечает мальчик. – Да только не надо мне это! Через год уйду я, и все тут! Я воевать буду! И войну закончу! Еще посмотришь!
– Ха-ха! – громко, с выраженным недовольством смеется мать. – Ишь! Войну он закончит! Только тебя и ждут с начала веков! Уж ну никак без тебя одного не справляются!
– А вот и закончу! – уже теряет Исэндар контроль над словами. – И войну закончу, и мир другим станет! И еще извиняться будешь, когда!..
– А ну я тебе сейчас, прохвост!..
Мальчишка срывается с места, торопясь сбежать прежде, чем женщина схватит за руку. Тогда уж она не пожалеет. Он не видит, что отец аккуратным, легким, но уверенным прикосновением останавливает супругу, тут же усадив обратно на табурет. Поэтому мальчишка со всей доступной быстротой выныривает из дома, ударившись плечом о дверь, и немедленно бежит за ближайшее дерево. Все равно мать дальше порога в ночь не пойдет.
– Ну чего схватил?! – недоумевает Обит. – Дать ему надо хорошенько, не видишь что ли?
Старик лишь мягко улыбается, смотрит, и ничего не говорит.
– Вот что ты за человек такой? – опускает женщина хмурый взгляд. – Не понимаю я тебя. Сам не видишь что ли… ай, да ну тебя. Пусти, дай встану. Странный ты. Вот даже перед богами не откажусь – странный, и все тут. Эх… дай миску-то свою. Доел? Еще хочешь? Ну, смотри… Устала я… Никогда таких непослушных не было. Все до единого слушались. Один такой…
И женщина, бурча, говорит все тише и тише, быстро остывая, успокаиваясь, да и потеряв за день уже все силы, а потому мечтая лишь скорее лечь в постель.
За ночь остывает земля. Вчерашние ссоры и обиды, будто и их коснулся ночной холод, пропадают, словно их и не было. Мальчишка поутру еще прячется от матери, но голод все же заставляет его сесть за стол.
– Ешь, – сердито бросает женщина тарелку с липкой кашей, и тут же начинается самый обычный день.
До обеда приходится исполнять указания матери и вместе с ней следить за хозяйством. Отец с самого утра уходит на свое обычное место, кормить пастухов мудреными речами, и лишь к обеду Исэндар отвлекается от дел, чтобы по поручению матери отнести старику еду.
Там, у костра на горной поляне, все, как всегда. В обед пастухов здесь больше. В холодные дни они разжигают костер, слушают витиеватые речи, иногда жарят какое-нибудь мясо, насадив его на палку и держа прямо над огнем, а затем долго счищают горелую корочку.
Так и сегодня. Только костер разводить никто не стал, потому как и без того жарко. А людей все же многовато, да и спорят горячо, что бывает редко. Мальчик, заслышав издалека голоса, торопливо прибегает к поляне, прячется в кусты, где уже им давно затоптана нежная, зеленая травка, растущая в тени густой поросли деревьев, кустарников и вьющихся лиан.
