Эд и Шут знает кто. Восемнадцатая глава

В общем, летописец из меня получился аховый. В смысле – никакой, если верить редколлегии приходской газетёнки, в которую входили сплошь женщины дважды бальзаковского возраста – короче говоря, из тех, что любят читать всё подряд, а не только то, что предпочтительно берут из храмовой библиотеки другие читающие прихожане. Эти, в свою очередь, обычно читают только одобренное и благословлённое, потом увлечённо рекомендуют друг дружке, так что всякие там женские православные романы (исключительно потому, что написаны, в основном, женщинами – может быть, и не столь женские, сколь обязательно православные – сам не читал, поэтому судить не берусь) перекочёвывают из рук в руки, и за ними выстраиваются очереди. А те, что из редколлегии, порой не прочь побаловаться и какими-нибудь иностранными бестселлерами, издающимися чуть ли не миллионными тиражами. Но как те, так и другие взахлёб зачитываются всевозможными свидетельствами о жизни и чудесах то там, то сям всплывающих в последнее время старцев и стариц, блаженных отроков и прочих блаженных, восторженно рассказанных различными их почитателями. Так что на этом фоне история о каком-то чудаковатом деде – бомже-не бомже да и о совсем невнятном чудотворце – по меньшей мере не очень-то вписывалась ни в какой из всех излюбленных известной аудиторией жанров. Ну а то, как написано – и вообще ни в какие ворота! Так, во всяком случае, с завидной убеждённостью сказала во всеуслышание сама редактор – бывшая училка пенсионного возраста, как минимум, последние лет сорок преподававшая в школе русский и литературу. Впрочем, нешуточное благословение могучего отца-настоятеля понудило-таки её внести в мой опус кое-какие правки. И получившееся в результате, меня, понятное дело, мягко говоря, не устроило. От такого елеища у меня, в натуре, появилось во рту ощущение, будто я вылакал пузырёк с «Красной Москвой». Впрочем, надо отдать должное – фантазии ей не занимать! Но то, что получилось, я, как ни старался, осилить так и не смог. Всякий раз после второго абзаца я просто дрых без задних ног. И не знаю, на каком основании она предположила, что мой дед – это несомненно святитель Николай. Да, в общем-то, и пусть бы! Но зачем надо было пересказывать и так порядком растиражированное житие?

***

И всё же дурной пример заразителен. Ведь я и впрямь почти поверил, что это легендарный святитель. Не, не то чтобы не думал об этом раньше, почему, как ни странно, и не стал проталкивать эту мысль преждевременно. Но поскольку дотошная редакторша сама была почитательницей этого святого, то каким-то образом сумела повлиять и на меня. И я пока решил, в своей, конечно, манере, не мытьём так катаньем достучаться хоть до какой-нибудь правды. Среди маминых вещей я откопал акафист святому и с редким для меня постоянством принялся за ежедневное чтение. Я читал и дома, и в храме, так что вскоре это стало заметно окружающим. Отец Максим поначалу подтрунивал:

– Почём ты знаешь, какого духа пытаешься вызвать? Может быть, это вовсе не тот святитель.

– Без разницы, – ответствовал я. – Они там почитай все кореша. Не тот – так позовёт кого следует.

И отец Максим отстал – пущай, дескать, молится.

Не знаю, была ли то молитва, но в храм я начал приходить ежедневно. А вскоре у меня там появилось своё место. И не где-нибудь, а в самом что ни на есть алтаре.

***

Однажды я навестил художника-погорельца, как оказалось, весьма кстати. И срочно пригласил отца Максима, который успел напутствовать умирающего и которому Николай передал единственную написанную им икону. Икону батюшка повесил в алтаре, а Николая отпел, и всем приходом мы скинулись на скромные похороны. Впрочем, поучаствовали и какие-то дальние родственники усопшего. Они ни словом не обмолвились против того, чтобы икона осталась в храме. Но им так понравилось отпевание и как проводили, что на стихийно устроенных в трапезной поминках некто из них неосторожно коснулся темы осиротевшей квартиры, что чуть ли не правильней бы было пожертвовать её храму. Но разговор быстро замяли, и родственники поскору откланялись, первым делом увлекши за собой языкастого товарища. На мой же вопрос, что станется с картинами почившего художника, меня заверили, что о них по достоинству позаботятся.

И как-то так вышло, что о связи иконы с моим дедом ничего не всплыло из того разговора. Лишь каждый из присутствовавших, кто что-либо знал, по-своему высказался о чуде, произошедшем во время пожара. Я тоже подтвердил, что скорей всего именно икона спасла и дом, и его жильцов, о чём и прежде рассказывал отцу Максиму, умолчав только об условиях и истории её написания. Да, собственно, и сам батюшка сразу отметил, что образ, хоть и не вполне соответствует канону, весьма притягателен, что в облике святого так явно отображены и свет, и любовь, что сама икона полна какой-то ощутимой, живой, неизреченной силы, что перед ней хочется молиться, и всё такое. И я решил сохранить свою тайну.

И теперь, чтобы всегда оставаться вблизи пока что единственного, понятного мне, источника света, к которому когда-то сподобился прикоснуться, я буквально оказался вынужденным вернуться к давно забытому мной пономарскому послушанию.

***

И ещё меня привлекали к участию в детских праздниках, ежегодно устраиваемых на Рождество и на Пасху. В Рождество я на сцене изображал живую ёлку и дрожал, будто от холода, приговаривая, что я маленькая ёлочка и что мне холодно зимой. Дети, изображая жалость на лицах, но при этом хохоча, как угорелые, обвешивали меня всякими блестящими тряпками. А на Пасху, хриплым шёпотом, раздававшимся из-за сцены, я выручал, в качестве суфлёра, малышей, подсказывая им слова их ролей. Но поскольку то и дело задрёмывал, не успев как следует отдохнуть после праздничной службы, то часто путался в словах, и моя охрипшая помощь превращалась в хрипучий, провокационный смех, отчего уже вовсю хохотали и дети, и их родители вместе со зрителями. Короче, смеялись все, однако я не при чём. Родители смеялись, потому что смеялись их дети. А дети смеялись, потому что кому же ещё и смеяться!

Не без этого!