Человек я вообще-то совершенно мирный, от оружия и воинских подвигов весьма далёкий. И желание «убить» возникает у меня нечасто, а прямо даже скажем – редко. И в основном – в адрес учеников, если они бездельничают. Потому что учительствую всю жизнь, сорок два года уже.
Но в последний день рождения Дато подарил мне кинжал…
… В узкой и длинной тёмно-синей коробке, на которой написано «Оружие Кавказа», покоится великолепный клинок в ножнах с чернением и позолотой. Красиииииво – непередаваемо! Но самое большое потрясение испытал я, когда из ножен его извлёк. На глянцевом зеркале клинка, узорно украшенном чернённой же тончайшей резьбой, Дато мой сделал ещё и надпись от себя. На верхней грани затейливой вязью выведено: «На тот случай, когда меня нет рядом». На нижней же лаконичное завершение: «Олегу от Дато». Режущие кромки кинжала не очень остры, думаю, потому, что создатель оружия решил: его будущий владелец должен заточить их под свою руку. Конец же клинка остёр, как швейная игла. Глядя на это смертоносное великолепие, понимаешь, что оружие – всегда серьёзно…
Сам Дато, друг мой дорогой, тоже занят трудом, совсем даже противоположным смерти. Высоко в горах, у себя на родине, в небольшом горском селении он лечит людей – не даёт им погибнуть и борется до самого последнего за каждую жизнь. Когда он говорит со мною о своей работе, я очень понимаю и чувствую его. Понимаю, как приходит вечером домой совершенно без сил, потому что ведь не просто дать людям лекарства его задача. Он с л у ш а е т их и своею душой хочет обогреть их прозябшие и часто отчаявшиеся уже души. А назавтра опять встречается с Али, Исой, Шахрани и Умаром. И снова старается, чтобы надежда не покинула их.
И вдруг – кинжал как подарок на день рождения!
Противоречие, - скажете вы?
Нет в том никакого противоречия, ибо Дато мой – воин в свои пятьдесят три года. Это, скорее всего, потому, что дышит он чистым воздухом гор всю свою жизнь и хочет уберечь горы эти, и небо над ними, и воду в реках, с шумом несущихся в ущельях, в чистоте и первозданном спокойствии. А ещё потому, наверное, что он – чеченец и невозможно красивый человек. Красивый той экзотической красотой своего народа, которую почувствует всякий, кто только взглянет на Дато.
И столь же неожиданна и экзотична душа моего друга. Это уж я знаю наверняка, потому что видимся мы нечасто, а только тогда, когда он приезжает по своим лечебным делам в мой город, раскинувшийся на семи холмах. Мы обязательно тогда стараемся повидаться и весь вечер посвящаем друг другу, потому что – говорим. А ведь нет ничего важнее для людей, чем г о в о р и т ь друг с другом о самом главном для них в эту минуту, о самом сокровенном и дорогом.
Я рассказываю ему о своих учениках, сыновьях и внуках, о здоровье мамы, которым Дато всякий раз в первую голову интересуется. Он же мне – о пациентах, о своей семье, о дочери, которая только окончила Ставропольский мединститут и делает первые шаги, продолжая то, чему отец посвятил всю жизнь. О жене своей говорит, нежно и бережно, о том, что она для него настоящая помощница в деле, а не только мать его детей. О зяте своём рассказывает, который так стремится попасть на работу в Москву, что даже похудел в последнее время.
О людях, одним словом, говорим мы с Дато всегда при встрече.
А в этот раз о Рамзане Кадырове, о Владимире Путине. Кто это, спросите вы меня? И я отвечу: тоже люди, такие же, как мы с вами, из кожи, мяса и костей сделанные, в которых Аллах и Бог вдохнули души и…
Тут Дато меня перебил, шумно вздохнув. А потом сказал: «Пойдём-ка покурим…»
В эти моменты я испытываю к нему особенную нежность, потому что он позволяет наблюдать мне за тем, как думает. И нет ничего в этот миг краше человека, рождающего мысль!
Глаза его, яркие и живые всегда, вдруг туманятся. И я понимаю, что никого для него сейчас вокруг нет. Лишь Он и Мысль, которая как тень блуждает по самым потаённым закоулкам его души и, словно на глади прозрачного озера где-нибудь в горах, отражается на лице его.
В этот раз Дато, казалось, и не заметил, что прикурил вторую сигарету от почти докуренной первой. Когда же и она истлела в пальцах его, заговорил наконееееееец:
- Знаешь, мой друг, мне кажется сейчас, что люди на корабли похожи. И разные такие же, как корабли. Есть гигантские океанические лайнеры, красная ватерлиния которых проходит высоко над волнами. Знаешь, для чего она? Это метка, указывающая, сколько груза может принять в себя корабль и на какую максимальную глубину может погрузиться в пучину, чтобы не пойти ко дну. И чем грандиознее корабль, чем мощнее, тем больше у него сил и возможностей, тем выше его ватерлиния над водой. Есть быстроходные глиссеры, которые всегда спешат и за жизнь свою, суетную и стремительную, успевают проделать многие и многие километры пути. А мимо них мелькают чужие земли и незнакомые люди. Есть ещё парусники, вверившие себя воле и прихоти волн. Они подвластны только силе ветра, который кругами носит их на каком-нибудь морском пятачке. А они и не видят ничего вокруг, потому что постоянно заняты лишь одним: поймать бы ветер в объятия своих парусов и мчаться быстрее, быстрее и быстрее.
Но если вдруг какие-то из этих кораблей и корабликов исчезнут с лазурной глади, море сразу же осиротеет, живым перестанет быть. А это – неправильно. Пусть всегда будут те, кто преодолевают расстояния между континентами, и те, что плещутся у самого берега. Тех и других нужно беречь и защищать от непогоды и бурь…
… Опять рассматриваю прохладную сталь кинжала. Теперь вижу, что с обратной стороны, у самого основания выгравированы стихи:
Да не прольётся кровь
На сталь сего клинка.
Не будет пусть нужды
Достать его из ножен,
Но, обнажив, лишь твёрдая рука
Узнает, как красив он и надёжен…
