Твёрдое тело – жидкое – газ. Ещё из детства известно, что это – три агрегатных состояния вещества…
И это – знание «нестрашное», потому что все понимаем, как с ними управляться: «холодно» – «нормально» – «жарко». Или – в другой последовательности. И всего-то делов!
Но есть же четвёртое, плазма. Это когда – огонь. Ужасно притягательная, почти завораживающая субстанция, которая лежит в основе всего, с которой всё начинается. Или – заканчивается?..
В «плазму» перейти страшно, ибо нет ничего легче, чтобы «туда», но вот – обратно… Это как? Из «света» вернуться в реальность? Стать вновь осязаемой плотью?
Хотя ведь чертовски волнительно было бы ощутить себя «светом», когда ты – часть общего, когда рядом такой же свет, и ты – это он, а он – это ты. Хоть раньше вы были отдельны: «он» - это лес вокруг, а «ты» - человек в лесу. А сейчас, здесь, в потоке света, «вы» - единое целое. И ты несёшь в себе целый лес, и он «запутался» в тебе, «переплёлся» с каждой частицей тебя. И нет «лучше» или «хуже». Есть единое, неразделимое. И стать «другим» ему не дано уже. Не может ЭТО быть никогда ни твердью, ни жидкостью, ни даже паром…
Так вот и Маша. Ну, что значит – «Маша»? Теперь уж – Мария Сергеевна, конечно, прошла все три стадии «агрегатного состояния вещества»: была дочерью, невестой и женой. А теперь стала МАТЕРЬЮ, «плазмой». И выйти из этого состояния, вернуться и просто быть человеком уже не могла.
А попробовали бы вы родить Серёжу весом в два сто, а потом чуть не полтора года жить с ним рядом, быть почти единым телом и каждое мгновение думать: жив ли, дышит ли, кажется, остывать начал…
После этого узнать, что и мужа-то нет у тебя, потому что в подъезде его, вечером зимним да ранним, когда он ей с Сергеем нёс в больницу апельсины, зарезал допившийся до ручки сосед Борька, решивший, что это любовник его жены Люськи - такой же пьяницы.
А ей с сыном вернуться в тот подъезд и жить там. И каждый день эту Люську видеть, которая плакалась всем соседям и рассказывала, «какой же Боренька ласковый был».
Это – как? Легко, думаете?
А когда Серёжа в детском саду с качелей упал, а эта корова толстая Анна Фёдоровна, воспитательница, даже не заметила? До тех пор не замечала, пока дети другие к ней не подбежали и, сбиваясь и путаясь, всё рассказали. Как, думаете, легко ей было?
Потом – год больниц и гипсовых корсетов, вытяжек и аппаратов Елизарова. Это – как?..
А после всего этого врач ей говорит, что, скорее всего, Серёжа так и останется инвалидом: спина у него так и не разогнётся – будет горбуном всю жизнь.
И Мария Сергеевна совершила… Ну, что-то там совершАла и - совершИла. Писала в облздрав, а потом и Президенту (сейчас не вспомнит даже, какой страны!), но в Израиль они с Серёженькой полетели, и все операции ему там сделали, и реабилитацию они там прошли. И домой вернулись. Вдвоём. И на четырёх ногах. И шёл её сын-красавец, будто ничего с ним и не приключалось в жизни: молодой, сильный, худой и высокий.
А сегодня, главно, привёл эту девку!
- Мам, - говорит, - это Маша моя. Мы с нею жениться будем. Ты полюби её, потому что без неё нет мне жизни…
Ага, как же, полюби! Пришла эта, как там её, Машка, на всё готовенькое и собирается забрать у Марь Сергевны сына?
Сначала мать хотела её прямо на пороге убить. Потом поняла, что прямо так, у дверей – не по- людски будет. Пригласила войти. Повела сразу в залу. Пока молодые сидели там и телевизор смотрели (прям там,- смотрели! Целовались, поди!) она на кухне всё из холодильника выгребла и стол накрыла. Потом прошла по коридору, на пороге залы остановилась, сложила руки под грудью и смотреть стала. И в первый раз не на Серёженьку, свет очей своих, а на Машку эту бесстыжую, которая пришла сына у неё забирать…
Уже в следующую минуту убивать Машку она расхотела, потому что увидела, как та поправила волосы у Серёженьки и смотреть на него стала. А глаза были такие… такие… как у самой Марь Сергевны, когда она сына перед собой видела…
А за столом уже, на кухне, Серёжа так на неё смотрел…
- Ничего девка, - подумала Марь Сергевна и положила Машке ещё картошки, жаренной, с луком.
Та не стала пугаться и про диету вспоминать. Ела. И – с удовольствием. Потом уже, глянув на сковороду, где картошки той мало осталось, она потихонечкой из своей тарелки в Серёжину больше половины переложила. А тот и не заметил, потому что привык, что мама ему всегда подкладывает и подкладывает. Сам ест, а на Машку свою взглянет, по плечу её погладит и смеётся. И та понимает, почему он так: тоже себе в тарелку смехом прыскает.
Когда поели, и Марь Сергевна молодых в комнату погнала, чтобы музыку там, или телевизор… Машка осталась ей помогать посуду мыть. Ушёл Серёжа один в залу. А Машка встала у раковины и так по-марьсергевненски посуду мыть начала (сначала губкой, с «Фери», а потом – тряпочкой), что матери убивать девку сынову совсем расхотелось.
Машка мыла посуду и не оборачивалась на будущую свекровь. А потом, всё так же, не повернувшись, заговорила:
- Вы, Марь Сергевна, не бойтесь. Серёжу у вас я отбирать и не собираюсь. Он мне всё про вас и про себя рассказал. Я понимаю. Вы ему – мама. Настоящая. Любимая самая. Если хОчете, мы даже с вами жить будем. А я вас во всём - во всём слушаться буду!..
После Машкиного «хОчете» Марь Сергевна подошла сзади к Машке и прямо в затылок, в маковку её поцеловала…