Ничего не возможно выдумать. Всё уже когда-нибудь с кем-нибудь было. Как был у меня бревенчатый двухэтажный дом, который раскачивали ветры, а я от страха кричала: « Скажите, чтобы деревья не дули!», не понимая, что сами они подвластны той же силе, от которой скрипел и покачивался дом, как старый корабль.
…Стоит летнее утро середины шестидесятых..
-Ивановна, - окликает через ограду соседка баба Клава мою бабушку, - да пропади ты пропадом! – собачонка Розка получает смачный хозяйский пинок, - Ивановна, слыш-ка, айда на барахолку!
«На барахолку! – ликует мое шестилетнее сердечко, - за белой серкой!». Честно говоря, жевать чёрный вар, отколупанный с бревен, не очень-то приятно: он тугой, прилипает к зубам и от него во рту набегает много слюней, но удержаться невозможно, потому что жуют все – и Томка, и Вовка, и Колька. Бабушка пальцем вылавливает у меня изо рта продолговатую жёвку, обтирает палец о фартук. Я порёвываю больше от бесцеремонности извлечения, чем от утраты.
- Не реви, вот пойдем на базар, купим там хорошую – белую!- серку.
Мы идём вверх по шоссейке. Солнце припекает. «Угорела?» - спрашивает бабушка. «Аха», - отвечаю я. Подходим к водонапорной чугунной будке. Бабушка достает платочек (один конец завязан узелком – там деньги), складывает его перевернутым парашютиком, баба Клава наваливается на рычаг колонки, бабушка подставляет под неистовую струю парашютик, а я опускаю в него полфизиономии.
У ворот базара стоит мороженщица, перед ней фляга, внутри которой рядками лежать эскимо на палочках. Продавщицу я знаю всю свою сознательную жизнь. Боготворю. Вместо одного глаза у неё ямка с запавшим верхним веком. Мои старушки называют её «сердешной», значит, несчастной, чего я категорически не разделяю, готовая без раздумий занять её место, даже ценой собственного глаза. И вот, равномерно поворачивая, я лижу вожделенное эскимо.
Баба Клава выбирает брезентовые тапочки, меряет, приценивается, бабушка ей помогает, торгуется, а я высматриваю вокруг шматок большой белой серки.
Ого! Какой солдат идёт – с медалями и с бородищей. Поёт. «Ба, это Александр Матросов? – спрашиваю я. «Какой ещё Матросов, - буркает бабушка, - это Андрюша Базарный.
Вокруг дурачка собирается полукруг, кто-то пытается сдёрнуть одну из медалей. Андрюша начинает кричать и кидаться на посягателя. Народ хохочет, подначивает. Я боюсь драк. «Ба, пошли домой!» - начинаю канючить я, но бабушка, крепко ухватив за руку, тащит меня в центр толкучки. Там стоят длинные прилавки, а на них южное великолепие: дыни, арбузы, яблоки, виноград, урюк. Прочитав мой алчущий взгляд, узбек с масляной улыбкой отрывает грязными пальцами от грозди одну виноградину, протягивает её мне. Бабушка рывком утаскивает меня в сторону со словами: «Да подавись ты своим изюмом!»
Домой возвращаться не так весело и легко, хотя дорога и под горку. Бабушка несёт на плече новое коромысло, гладкое, с крючочками, а через плечо бабы Клавы перекинуты брезентовые тапочки. Я понуро, как на поводке, тащусь за ними, думая о напрасно посуленной белой серке: «Ладно-ладно, бабочка, я тебе припомню…»
Стоит летний вечер середины шестидесятых
