шум, подошёл.
Пришёл недовольный доктор, поднёс зеркальце к носу Оленина, пощупал пульс, приоткрыв веки, посмотрел глаза.
- Да, жив, - сказал он, - глубокая контузия.
- Слава Богу, - крестились солдаты, - грех на душу не взяли. Чуть живого не закопали.
Карасёв и Мешков понесли своего барина подальше от братской могилы к перевязке.
Князь Трубецкой подошёл ко Второму батальону, где на травке сидел, убитый горем, Николай Оленин и курил трубку. Он грустно посмотрел на подпоручика и спросил:
- Ну, что, похоронили Петеньку?
- Да, Господь с тобой, прапорщик. Кто ж его живого похоронит?
- Как живой?
- Так живой. Без сознания, правда, контузия у него крепкая, но живой.
Обстрел левого фланга русской армии усилился, всё чаще в ряды Семёновского полка врезались французские ядра. Полковник барон де Дама скомандовал:
- Господа офицеры, по местам!
Николай Оленин резво вскочил, выбил трубку и радостно полетел к своему взводу. Семёновцы вставали в боевое построение, Николай встал у своего взвода и крикнул командиру соседнего взвода поручику Татищеву:
- Серж! Порадуйтесь со мной: Петенька мой жив. Контужен крепко, без сознания.
- Слава Богу, Николя. Нам бы в дело поскорее, мы за всех бы отомстили и за твоего брата тоже.
- А славно, граф, что братик мой жив.
Свист французского ядра они не услышали. Оно со спины насквозь пробило тело Татищева, вырвало сердце из груди Оленина, вылетело из спины и оторвало ногу унтер-офицеру Степанову. Полковник де Дама увидел это, случайно посмотрев в ту сторону. На глаза у него навернулись невольные слёзы: двух мальчишек, одним ядром.
- Боже мой, - произнёс он, - несчастные Алексей Николаевич и Елизавета Марковна, старший сын.
Давешний солдат похоронной команды подошёл к Карасёву и Мешкову. У мужиков похолодело внутри.
- Николай Алексеевич? – спросил Михайло
- Не знаю. Идите за мной.
Офицер похоронной команды показал Мешкову и Карасёву на тела двух поручиков. Мужики оторопело смотрели на них: головы целы, а ниже кровавое месиво из костей и мяса.
- Одним ядром, - пояснил офицер. - Полковник де Дама просит вас отвести своего барина Петра Алексеевича в Москву, а по возможности и дальше. А Николая Алексеевича Оленина и Сергея Николаевича Татищева похоронить в Можайске по-христиански.
- Передайте, Максиму Ивановичу: всё сделаем, - заверил Карасёв.
Пётр Алексеевич придирчивым взглядом осмотрел набросок:
- Вроде как получилось, надо, конечно ещё доработать. Вот так и закончилось, Александр Сергеевич, моё участие в «грозе двенадцатого года». Николеньку и Татищева в Можайске отпели и похоронили по-христиански. Мужики наши где-то раздобыли два гроба. А меня повезли дальше в Москву. По дороге нагнал нас, раненный в левую руку, полковник де Дама. В Москве он очень помог, Карасёв всё им нахвалиться не мог. Там я в сознание пришёл. Из Москвы меня повезли в Нижний Новгород. Выздоравливал долго. Действующую армию я нагнал там, где меня застала война - в Вильно. Так что, Александр Сергеевич, в войне 1812 года мне участвовать почти не пришлось. Но Заграничный поход русской армии прошёл весь, в Париже был. На память о двенадцатом годе мне остались седина в восемнадцать лет и частые головные боли. А Николенька мне почему-то вспоминается на марше к Вильно: он надел на сапоги громадные шпоры, хотя пехоте шпоры не положены, и гремел ими на всю округу. Деревенская улица, Коленька сапогами поднимает пыль, звенит шпорами, щурится на майское солнышко и улыбается, как блаженный. Царство небесное тебе, братик.
Генерал-майор вытер слезу и перекрестился. Появился слуга.
- Извольте на ужин.
- Да, Александр Сергеевич, прошу к столу. Чем, так сказать, Бог послал. О Заграничном походе потом расскажу и портрет ваш допишу.
«Потом» как-то на сложилось и портрет дописан не был.
