Художник умер ранней весной, когда блики от растаявшего снега под окнами бегали по потолку его комнаты.
Это был яркий, вспыхивающий день. Тени от облаков и яркие клочки просветов вперемешку взвивались над крышами, то гася, то поджигая окна напротив, как сам Художник, бывало, стоял в темноте, включая и выключая свет. В такие дни нельзя идти медленно, потому что есть горы грязного снега, которые нужно перепрыгивать, есть дороги, наполненные, как чаши, талой водой, которые нужно перескакивать, есть несущиеся, ревущие звери машин, от которых нужно убегать.
Воздух пах скорее водой, чем землёй. Когда шёл мелкий, моросящий дождь, казалось, что капли не падают с неба, а взбиваются из луж.
А когда я пришла домой, Художника уже не было. Я поняла, что что-то не так, уже в коридоре, оглядываясь, растирая воду по холодным пальцам. Это был свет – он изменился. Стало ярче. Дело не в том, что где-то горела лишняя люстра – просто на стене появился новый блик.
Это было напротив комнаты Тона. Я осторожно заглянула, приглаживая лохматые и сырые после шапки волосы.
Тон сидел за столом, спиной ко мне. Его руки неподвижно лежали перед ним. Лишний блик кольнул откуда-то сбоку. Я глянула туда и увидела перекосившуюся застеклённую рамку. Заходящее солнце застряло в ней, зацепившись за непривычную темноту картона.
Тогда я поняла, что Художника больше нет.
Я вспомнила, как познакомилась с ним. Это было несколько лет назад, когда у нас на доме сменили номер. На углу висел большой квадратный номер с гордой цифрой «7»; потом на его месте вдруг оказался тщедушный квадратик с мелкой циферкой, которому я бы не доверилась, не знай я сама номер дома; а затем он немного расправился, вытянулся в длинный прямоугольник, большую часть которого занимало название улицы «Стартовая», так что, на мой взгляд, вышло ещё глупее. Я стояла и недоверчиво разглядывала блестящий на солнце прямоугольник. А когда я обернулась, то увидела Художника. Он фотографировал номер дома. Фотоаппарат послушно щёлкнул, и он отвёл его от лица, не отрывая глаз от таблички.
Он был везде. Он был на улицах, на остановках, в подземных переходах, под окнами, витринами, фонарями. Он фотографировал воробьёв и голубей, автобусы и троллейбусы, небо и случайные блики солнца. Он фотографировал людей, но тогда, опуская фотоаппарат, быстро отводил взгляд. Однажды я заметила его у обочины дороги. Он фотографировал что-то на асфальте. Я подошла, но не увидела ни листьев, ни следов, ни солнечных пятен.
-Что ты фотографируешь? – спросила я.
Он резко обернулся, как бы защищаясь, растерянно глянул на меня и, наконец, показал рукой на ломаную трещину.
У него было много фотографий трещин на асфальте, но та осталась его любимой. Тёмная ломаная, плавно загибающаяся к сети паутин, черта тени провода и любопытные носки моих бордовых ботинок, на которые случайный порыв ветра кинул ярко-жёлтый кленовый лист.
Художник жил в комнате Тона, только это был не Тон. Только тот, кто знает Тона так же, как и я, поймёт меня. Художник – это Художник, это не Тон, и он исчез в тот весенний день, воздух которого был наполнен водой и клочками света.
Художник был везде. Он был мой Город. Он ушёл, и вместе с ним ушло что-то очень важное. Рядом со мной не было того, кто – я это знала – может поймать и оставить то, что я вижу. Он умел перенести город – весь, до капельки, до случайного блика, взгляда, звука, мысли, – на бумагу. Без него мне начало казаться, что жизнь проходит мимо неосознанная, непонятая до конца, не придержанная в руках на лишнюю секунду, на две – время начало идти, бежать, быстрее, беспощаднее, его надо ловить, оно убежит, убежит, смеясь, далеко – нет, даже не смеясь, даже не оглянувшись, не отпустить его, не отпустить…
-Знаешь, Тон, - сказала я однажды, протянув руку за пролетавшим красновато – жёлтым листом. – Я устала.
Лист упал и с сухим перестуком, перешелестом покатился по асфальту.
-Знаю, - сказал Тон.
Это был Тон.
-Ты не умеешь воскрешать людей.
Он посмотрел наверх – на небо, потом вниз – на трещину в асфальте, на тени проводов.
-Смотря о ком ты говоришь.
